Авторизация
×

Логин (e-mail)

Пароль

Интерактивные истории, текстовые игры и квесты
Гиперкнига

Библиотека    Блог

Посетите наш новый сайт AXMAJS.RU

Запустить

Вступление

Удаляем спрайт единорога.

Останавливаем музыку.

Накладываем фильтры стандарта CSS3 на основную иллюстрацию.

Создаём переменную $ключ и выводим «Да», если ключ есть или «Нет», если ключ отсутствует: ДаНет.

Невозвратный переход. После выбора этой ссылки игрок не сможет вернуться на предыдущую страницу кнопкой «Отменить».

Ссылка на параграф, содержимое которого будет выведено на этой же странице: вывести текст начала игры.

Текст, вставленный из другого параграфа:

Случайное целое число от 0 до 6: .

Выбор действия:

Номер выбранного действия сохранится в системной переменной $$choice.

Стулова Алина

Путешествие во времени

Эта игра позволяет вам путешествовать.

ПРОЛОГ

Служба изучения прошлого

Некоторые называли это время периодом “ничегонеделания”, другие, стремясь дать ему более положительную оценку, называли его “восстановлением” или даже “возрождением” Земли. Все эти названия по-своему справедливы. Человечество за свою историю сделало немало плохого, и теперь настало время исправить содеянное.

Многое живое в мире было истреблено или погибло, а сейчас оно вновь возвращалось к жизни. Вот чем занималось человечество в те дни: почву обширных тропических лесов удобряли, для того чтобы там опять могли расти деревья, достигая прежних размеров. По окраинам огромных пустынь Африки и Азии запретили пасти скот и посеяли там траву, чтобы там образовалась степь, а затем и саванна, прежде занесенные песком и камнями. Хотя расположенные высоко над землей станции, изучающие погодные условия, и не могли изменить климат, им достаточно часто удавалось направлять ветры таким образом, что ни один клочок земной поверхности не страдал больше ни от засухи, ни от наводнений, ни от недостатка солнечного света. Уцелевшие в гигантских заповедниках животные снова приучались жить в условиях дикой природы. Все населявшие Землю народы имели равные права на продукты питания, и теперь никто не страшился голода. У всех детей были хорошие учителя, и каждый человек получил реальную возможность заниматься тем, что отвечало его наклонностям и способностям.

Теперь, когда человечество уверенно двигалось в будущее, в котором все язвы мира будут исцелены и люди смогут жить безбедно, не стыдясь, что строят свое благополучие за счет других, на Земле, казалось, должно было бы наступить всеобщее благоденствие. Для многих, возможно, для большинства, так оно и было. Но оставались еще люди, которые не могли вычеркнуть из памяти мрачные тени прошлого. Слишком много живых существ исчезло с лица Земли, и их уже не вернуть. Слишком много людей, слишком много народов занесено песком забвения. Когда-то на Земле жило семь миллиардов человек, теперь же лишь одна десятая от этого числа взращивала земные кущи. Уцелевшим было нелегко забыть столетие войн и эпидемий, засух, наводнений и голода, беспомощной ярости, переходившей в отчаяние. Каждый из оставшихся в живых ступал по чьим-то могилам. Так по крайней мере казалось.

Поэтому возрождали не только леса и степи. Люди пытались восстановить в памяти картины прошлого, рассказы о нем, проследить те переплетающиеся между собой судьбы, которые привели одних к славе, а других – к позору. Были созданы устройства, позволившие заглянуть в прошлое. Сначала с их помощью наблюдали лишь быструю смену событий в потоке столетий, а позже, когда аппаратуру усовершенствовали, уже можно было разглядеть лица умерших и услышать их голоса.

Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы записать все: не хватало людей, чтобы проследить все поступки и дела ушедших. Приходилось выбирать отдельные моменты истории, отыскивать ответ на какой-то определенный вопрос, прослеживать судьбу того или иного народа до его исчезновения. И лишь таким образом сотрудники Службы минувшего смогли рассказать своим согражданам подлинные истории из прошлого и объяснить, почему возникали и исчезали с лица земли целые народы; почему люди завидовали, ненавидели и любили; почему дети смеялись при свете солнца и дрожали от страха в темноте ночи.

Служба минувшего сумела восстановить немало забытых историй, воссоздать множество утраченных или поврежденных произведений искусства, возродить столько обычаев, традиций, шуток и игр, религиозных и философских учений, что временами казалось, будто на этом можно и остановиться. Казалось, вся история человечества уже известна. Однако Служба, подобно реставратору, сняла лишь верхний, тончайший слой прошлого, и большинство ее сотрудников мечтали о том, когда они, наконец, смогут безраздельно погрузиться в детальное изучение давно минувших времен.

Бросить свою мечту на всегда

Пойти за мечтой

Глава 2

Рабы

Хотя Тагири и сама не перенеслась в прошлое, именно она сделала так, что Христофор Колумб застрял на острове Эспаньола, и это навсегда изменило историю человечества. Она родилась через семь веков после плавания Колумба и никогда не покидала свою родную Африку, но нашла способ обратиться к прошлому и предотвратить завоевание Америки европейцами. Это не было актом возмездия. По мнению некоторых это скорее напоминало удаление вызывающей головную боль кисты мозга у ребенка. В результате ребенок не станет вполне здоровым, но уже не будет больше испытывать страданий. Сама Тагири, однако, рассматривала все иначе.

– История – это не прелюдия, – сказала она однажды. – Мы не оправдываем страдания людей в прошлом лишь потому, что в дальнейшем, к моменту нашего появления на свет, все обернулось вроде бы вполне благополучно. Их страдания значат нисколько не меньше, чем мир и благополучие, в котором мы живем. Глядя из нашего прекрасного далека на войны и кровопролития, голод и эпидемии, царившие столетия тому назад, мы испытываем чувство жалости. Когда мы считали, что не можем вернуться в прошлое и изменить его, нас можно было оправдать за то, что мы, поплакав над нашими предками, продолжали вести свой безмятежный образ жизни. Но если мы теперь отвернемся и позволим им страдать, когда знаем, что в силах помочь им, мы отравим свою счастливую жизнь, и наш золотой век перестанет существовать. Настоящий человек никогда не примирится с бессмысленными страданиями другого.

Нелегко было принять то, о чем она просила, но нашлись такие, кто согласился с ней. Не все, но в конце концов их набралось достаточно.

Ничто в ее происхождении, воспитании и образовании не предвещало того, что в один прекрасный день, уничтожив один мир, она создаст другой. Как и многие другие молодые люди, став сотрудницей Службы минувшего, Тагири воспользовалась хроновизором, чтобы проследить, поколение за поколением, историю своих собственных предков. Она догадывалась, что в течение ее первого года работы за ней, как за новичком, будут наблюдать. Но разве ей не сказали в самом начале, что пока она будет учиться управлению и точной настройке хроновизора (“это искусство, а не наука”), ей разрешается исследовать все, что угодно? В любом случае, ее нисколько не задело бы, узнай она, что ее начальники лишь снисходительно кивнули, когда выяснилось, что она прослеживает историю своих предков по материнской линии вплоть до того времени, когда они жили в деревне Донготона на берегах реки Косе. В Тагири, как и во всех людях нынешнего поколения, текла кровь различных рас и национальностей, но она выбрала для исследования наиболее важную для нее линию, которая наиболее ярко проявилась в ней. Донготоной называлось и ее племя, и гористая местность, где оно жило. А деревня Икото была родиной предков ее матери.

Нелегко было научиться пользоваться хроновизором. Хотя машина была снабжена превосходной системой компьютерной настройки, позволявшей всего за несколько минут точно попасть в нужное место и время, пока еще не создали компьютер, который мог бы решить “проблему значимости”, как ее называли сотрудники Службы. Тагири обычно выбирала наиболее выгодную для наблюдения позицию вблизи главной тропы, петлявшей среди хижин, и задавала отрезок времени, например, неделю. Компьютер затем следил за передвижениями людей и регистрировал все происходящее в этом месте.

На все это уходило лишь несколько минут и огромное количество электроэнергии, однако на дворе было начало двадцать третьего века и солнечная энергия стоила дешево. Первые недели работы Тагири уходили на отсеивание бессодержательных разговоров и ничего не значащих событий. Поначалу они не казались бессодержательными и незначащими. Когда Тагири только приступила к работе, она увлеченно вслушивалась в любые разговоры. Ведь их вели реальные люди из ее собственного прошлого. Кто-то из них наверняка ее прямой предок, и рано или поздно она непременно выяснит – кто именно. А пока что ей нравилось буквально все: и заигрывающие с парнями девушки, и жалующиеся на судьбу и болезни старики, и усталые женщины, покрикивающие на расшалившихся ребятишек. Боже мой, эти дети! Эти покрытые лишаями, голодные, неугомонные дети, слишком маленькие, чтобы понять, как они бедны, и слишком бедные, чтобы знать, что не все люди в мире просыпаются голодными по утрам и ложатся спать вечером тоже голодными. Они такие живые, такие резвые.

Однако уже через пару недель Тагири столкнулась с проблемой значимости. Понаблюдав за несколькими десятками флиртующих девушек, она поняла, что все девушки в Икото заигрывают с парнями примерно одинаково. Понаблюдав несколько дней за тем, как дети дразнят, мучают друг друга, ссорятся между собой или, наоборот, проявляют добрые чувства, она поняла, что дальнейшие наблюдения ничего нового в этом плане ей не дадут. Пока еще никому не удалось разработать для компьютеров хроновизора такую программу, которая позволяла бы распознавать черты необычного, непредсказуемого в поведении людей. Поначалу вообще было трудно обучить компьютер выделять из общей картины передвижения людей: сотрудникам Службы приходилось продираться через бесконечные изображения того, как взлетают и садятся птицы, снуют по земле ящерицы и мыши. И все это лишь затем, чтобы увидеть хоть какие-то сценки из жизни людей.

Тагири нашла собственное решение – решение меньшинства. Однако, знавшие ее не удивились тому, что она была одной из тех немногих, кто выбрал этот путь. В то время как большинство сотрудников Службы начали прибегать в своих исследованиях к статистическим методам, подсчитывая варианты различного поведения отдельных людей, а затем составляя доклады о культурных традициях и обычаях прошлого, Тагири избрала совершенно другой путь. Она прослеживала жизнь одного человека от рождения до смерти. Ее интересовали не схемы поведения людей, их обычаи, а история их жизни. Ну что ж, сказали наблюдавшие за ней, она будет биографом. Она представит нам жизнеописания, а не данные о культурных традициях.

Затем в направлении ее исследований произошел такой резкий поворот, с которым руководители сталкивались до этого всего лишь несколько раз. Тагири уже изучила жизнь семи поколений предков ее матери, как вдруг отказалась от биографического подхода. И, вместо того чтобы прослеживать жизнь каждого человека от рождения до смерти, она начала наблюдать жизнь каждой женщины своего рода в обратном направлении – от смерти к рождению.

Для начала Тагири выбрала старуху по имени Амами и настроила свой хроновизор так, чтобы он менял точки наблюдения, прослеживая жизнь Амами вплоть до момента ее рождения. Это означало, что Тагири могла понять смысл слов старой женщины, только перестроив программу компьютера. Причины и следствия разворачивались перед ней в обратном порядке: сначала она наблюдала результат, и лишь затем выяснялась его причина. В старости Амами заметно хромала, и только после нескольких недель наблюдения за предшествовавшими событиями Тагири поняла причину хромоты. Молодая Амами лежала на циновке, истекая кровью. Затем она как бы сползла с нее, разогнулась и встала на ноги перед своим мужем, который с силой бил ее посохом.

Но почему он избивал ее? Еще несколько минут, и Тагири получила ответ: когда Амами пошла за водой, ее изнасиловали двое крепких мужчин из соседней деревни, где жило племя Лотуко. Муж Амами не мог признать, что случившееся было действительно актом насилия, поскольку это означало, что он не способен защитить свою жену. Ему пришлось бы отомстить насильникам, а это могло поставить под угрозу хрупкий мир, существовавший между племенами лотуко и донготона, живших в долине Косе. Поэтому, чтобы не навредить соплеменникам и не потерять лицо, он вынужден был расценить рассказ своей плачущей жены, как бессовестную ложь, и утверждать, что в действительности она вела себя как распутница. Он бил ее, требуя отдать деньги, которые ей заплатили. Тагири было совершенно ясно: муж знал, что никаких денег не было, что его любимая жена не стала шлюхой и что в действительности он поступает несправедливо. По его лицу было видно, что ему стыдно. Но это не помешало ему обойтись с женой столь жестоко. Никогда прежде Тагири не приходилось видеть, чтобы какой-либо другой житель этой деревни проявлял такую неоправданную жестокость. А он все бил и бил жену еще долго после того, как она начала кричать, просить пощады и, наконец, призналась во всех смертных грехах. Поскольку он избивал ее не потому, что верил в свою правоту, а для того, чтобы убедить соседей в заслуженности наказания, он перестарался. Перестарался, и хромота Амами до самой ее смерти оставалась для него немым укором.

Просил ли он когда-нибудь прощения или раскаивался в душе, Тагири так и не узнала. Он поступил, как, по его мнению, должен был поступить любой мужчина в Икото, чтобы не уронить своего достоинства. Мог ли он жалеть об этом? Пусть Амами и стала хромой, но у нее был достойный уважения муж, авторитет которого не уменьшился ни на йоту. Неважно, что даже за неделю до ее смерти некоторые деревенские ребятишки бегали за ней и обзывали словами, которым научились у детей постарше: “Лотуко шлюха!"

Чем больше внимания уделяла Тагири жителям Икото, и чем ближе они ей становились, тем больше времени она проводила, живя вместе с ними в прошлом. Она следила за жизнью этих людей на экране хроновизора и постоянно стремилась узнать причины тех событий, которые представали перед ней раньше. Мир виделся ей не потенциальным будущим, ожидающим ее вмешательства, а сочетанием необратимых результатов. И единственное, что она могла сделать, это выяснить те необратимые причины, которые привели к нынешней ситуации.

Начальники следили за ее рвением с большим интересом: те немногие новички Службы, которые до этого занимались исследованием прошлого в обратном направлении потока времени, бросали это занятие довольно быстро, поскольку такая методика только дезориентировала их. Тагири, однако, не сдавалась. Она продвигалась все дальше и дальше в глубь времен. Старухи на ее глазах возвращались в материнское лоно, а за ними следовали их собственные матери, и так продолжалось, пока она не выясняла все интересующие ее причины.

Именно благодаря ее увлеченности и настойчивости начальство продлило установленный для новичков срок обучения, в течение которого Тагири училась обращаться с хроновизором и искала свое решение проблемы значимости. Вместо того чтобы подключить ее к работе над одним из разрабатываемых проектов, ей разрешили продолжать изучение собственного прошлого. Решение было весьма разумным, ибо, занимаясь изучением хода истории, а не закономерностей ее развития, она в любом случае не вписалась бы ни в один проект. Таким, как она, обычно не мешали заниматься тем, к чему их влекло. Уникальность, а не просто необычность Тагири состояла в том, что она упорно продолжала следовать своему методу. Начальникам было любопытно узнать, каковы будут конечные результаты ее упрямства и что будет написано в ее отчете.

Тагири же, если бы она наблюдала за собой со стороны, интересовало противоположное: не куда приведет ее метод, а откуда он взялся.

Если бы начальникам пришло в голову спросить ее об этом, то, задумавшись на секунду, она ответила бы, что все дело в ее жизненном опыте. Причиной всему послужил развод моих родителей, пояснила бы Тагири. Ей всегда казалось, что оба они счастливы в семейной жизни. И вдруг, когда ей исполнилось четырнадцать лет, эта идиллия рухнула у нее на глазах. Она узнала, что родители разводятся. В действительности, все эти годы отец и мать вели жестокую борьбу за главенство в семье. Тагири не замечала этого, потому что родители скрывали свое нездоровое соперничество не только друг от друга, но даже каждый от самого себя. Однако, когда отца назначили руководителем проекта восстановления Судана, в результате чего он поднялся на две ступеньки выше по служебной лестнице, чем мать Тагири, работавшая в той же организации, их зависть к успехам друг друга в конце концов превратилась в ничем не прикрытую смертельную ненависть.

Только тогда Тагири стала вспоминать полные скрытого смысла разговоры, которые велись за завтраком или ужином, когда родители поздравляли друг друга с теми или иными достижениями в работе. Теперь, утратив детскую наивность, Тагири осознала, что каждым словом родители стремились как можно больнее ранить гордость друг друга. И так случилось, что, едва перешагнув порог детства, она внезапно заново пережила, но только в обратном порядке, всю свою жизнь и, переосмыслив все, поняла истинные причины случившегося. С тех пор она стала рассматривать жизнь именно в таком порядке – задолго до того, как ей пришло в голову использовать свой университетский диплом специалиста по этнологии и древним языкам, чтобы стать сотрудником Службы.

Ее никто не спрашивал, почему время в ее исследованиях течет вспять, и она никому не давала объяснений. Хотя ее несколько беспокоило, что до сих пор ей не дали определенного задания, Тагири в то же время радовалась, что может продолжать самую захватывающую игру в своей жизни, решая одну головоломку за другой. Не слишком ли поздно вышла замуж дочь Амами и, в свою очередь, не слишком ли рано дочь этой дочери стала женой человека с гораздо более сильным и эгоистичным характером, чем добрый и уступчивый муж ее матери? Каждое поколение отвергало выбор предыдущего, не задумываясь о том, чем он определялся. Одно поколение прожило счастливую жизнь, следующее несчастливую, но все в конечном счете предопределялось изнасилованием и неоправданным избиением и без того несчастной женщины. Тагири уловила все отголоски звенящего колокола, прежде чем добралась до него самого; она проследила волны, бегущие по воде, прежде чем увидела брошенный в пруд камень. Точно так же, как это было в ее детстве.

Судя по всему, ее ожидала необычная и многообещающая карьера, а ее личное дело было снабжено серебряной полоской, что говорило о доверии к сотруднику. Теперь любой, имевший право перевести Тагири на другую работу, знал, что ее нужно оставить в покое и даже помочь в ее исследованиях. Тем временем, втайне от нее, специальный монитор будет неотступно следить за всеми ее действиями и, если она ничего не опубликует при жизни (как это иногда случалось с такими странными личностями), то после ее смерти будет обязательно составлен полный отчет о проделанной ею работе. Независимо от того, какую ценность он будет собой представлять. Тагири была удостоена этого знака отличия, лишь с пятью другими сотрудниками станции. И Тагири была самой странной из них.

Смелей!!

Уходи, ты им не нужен...

Глава 5

Видение

Кристофоро почти не надеялся, что Спинола предложит ему отправиться во Фландрию на одном из своих судов. Такой возможности он ждал очень давно, напрашивался на любое судно, плававшее вдоль лигурийского побережья, в результате чего узнал его лучше, чем все неровности своего матраса. Довелось ему, правда, совершить “разведывательное” плавание на Хиос, где он заработал кругленькую сумму. Не то чтобы он разбогател, но, располагая поначалу лишь небольшими деньгами, так успешно торговал мастикой, что вернулся домой с туго набитым кошельком. У него хватило сообразительности пожертвовать значительную часть этой суммы церкви от имени Николо Спинолы, постаравшись чтобы об этом узнало как можно большее число людей.

Спинола, разумеется, послал за ним, и Кристофоро, явившись, рассыпался в благодарностях.

– Я знаю, мой господин, что вы не давали мне никаких поручений на Хиосе, но ведь это вы предоставили мне возможность побывать там, не взяв с меня ни гроша за место на вашем судне. Я не смел предложить вам те небольшие деньги, которые мне удалось заработать на Хиосе. Вы даете своим слугам куда больше, когда они отправляются на рынок, чтобы купить на день продукты для дома.

Они оба прекрасно понимали, что это сильное преувеличение.

– Но когда я пожертвовал их церкви Христовой, я не осмелился сказать, что они исходят от меня, памятуя о том, что ими я целиком обязан вашей милости.

Спинола рассмеялся.

– Язык у тебя подвешен хорошо, – сказал он. – Попрактикуйся еще немного, так чтобы твои речи не звучали заученно, и, уверяю, они тебя сделают богатым.

Кристофоро полагал, что его замысел не удался, пока Спинола не предложил ему принять участие в торговой экспедиции, направлявшейся во Фландрию и Англию. Пять судов, ради безопасности, плыли вместе, и на одном из них был груз товаров, которые должен был продать Кристофоро. Это была большая ответственность, потому что на их приобретение ушла немалая часть состояния Спинолы, но Кристофоро хорошо подготовился к этому предприятию. Кое-что он делал сам, а за выполнением всех остальных работ внимательно следил. Он уже знал, как руководить погрузкой судна и как заключить выгодную для себя сделку, не нажив врагов. Он знал, как разговаривать с капитаном, как, не роняя собственного достоинства, поддерживать хорошие отношения с матросами, как по состоянию моря, неба, а также по направлению и силе ветра определить, сколько миль они пройдут. Хотя практически он не служил матросом, но, наблюдая за тем, что делается на судне, Кристофоро знал все обязанности членов экипажа и мог судить, насколько хорошо они выполняются. Когда он был еще совсем мальчишкой, моряки не мешали ему внимательно наблюдать за тем, как они работают, не опасаясь того, что это может причинить им какие-либо неприятности. Он даже научился плавать, чего не умели большинство моряков, поскольку еще ребенком понял, что это умение необходимо каждому, кто связал свою жизнь с морем. К моменту отплытия Кристофоро чувствовал себя вполне уверенно.

Его даже звали “Синьор Коломбо”. Раньше такого почти не случалось. Отец его крайне редко удостаивался подобного обращения, несмотря на то что за последние годы заработанные Кристофоро деньги значительно повысили благосостояние семьи. Отец переехал со своей ткацкой мастерской в более просторное помещение, стал красиво одеваться, ездить верхом, как синьор, и, купив несколько небольших домов за городской стеной, мог уже считать себя землевладельцем. Итак, этим почтительным обращением Кристофоро был обязан только себе, а не своему происхождению. На этот раз его так называли уже не только матросы, но и сам капитан! Эта почтительность говорила о том, насколько далеко он продвинулся однако куда важнее было доверие Спинолы.

Уже с самого начала плавание оказалось нелегким. Море, правда, не штормило, но и спокойным его назвать было нельзя. Кристофоро с тайным удовлетворением отметил про себя, что он единственный из всех торговых агентов не страдает морской болезнью. Как и во всех предыдущих плаваниях, он изучал вместе со штурманом карты и беседовал с капитаном, выуживая из них все, что те знали, все, чему могли его научить. Хотя он всегда помнил, что предначертанная ему дорога ведет на восток, он также знал, что рано или поздно станет владельцем судна или даже флота, которые будут бороздить все известные на сегодняшний день моря. Лигурийское море Кристофоро уже знал хорошо: плавание на Хиос, его первый выход в открытое море, когда берег полностью скрылся из виду, когда успех плавания полностью зависел от опыта капитана и точности штурманских расчетов, дало ему некоторое представление о восточных морях. А теперь он увидит и Запад, когда суда пройдут через Гибралтарский пролив, а затем, повернув на север, поплывут мимо побережья Португалии и пересекут Бискайский залив.

Пока же все эти названия он слышал только из уст моряков, когда они хвастались своими подвигами. Благородные господа – другие благородные господа – пусть себе плавают по Средиземному морю. А Кристофоро использует каждый момент, каждую возможность, чтобы подготовить себя к тому великому моменту, когда он, наконец, станет достойным слугой Господа Бога, и сможет…

Он старался не думать об этом, опасаясь, что Бог узнает о его непомерном честолюбии и гордыне, которые он скрывал глубоко в душе.

Конечно, Бог уже и так знал это. Но Он, по крайней мере, также знал, что Кристофоро сделает все, чтобы не дать гордыне обуять его. Да исполнится Твоя воля, а не моя. Если мне предназначено возглавить Твои армии и флот в крестовом походе, чтобы освободить Константинополь, изгнать мусульман из Европы и вновь водрузить в Иерусалиме знамя Христово, да будет так. Но если нет, я готов выполнить любое дело, которое Ты возложишь на меня, будь оно великое или малое. Я всегда буду готов. Я Твой верный слуга.

Какой же я, однако, лицемер, подумал Кристофоро. Утверждать, что мои помыслы чисты… Я вручил заработанные на Хиосе деньги в собственные руки епископа, а затем использовал это, чтобы возвысить себя в глазах Николо Спинолы. Более того, ведь я отдал ему не все деньги. Я утаил из них довольно кругленькую сумму: человек благородного происхождения должен одеваться подобающим образом, иначе кто же назовет его синьором? Еще большую часть тех денег я отдал отцу, чтобы тот купил себе дома и одел мою мать как знатную даму. Вряд ли так мог поступить бескорыстно верующий человек. Хочу ли я стать богатым и влиятельным лишь для того, чтобы служить Богу? Или же я служу Богу в надежде, что он сделает меня богатым и влиятельным?

Мечтал ли он, строил ли планы на будущее, – эти сомнения не давали ему покоя. Однако большую часть времени он проводил, расспрашивая капитана и штурмана или изучая карты, либо же просто рассматривая берега, мимо которых они проплывали, составляя при этом собственные карты и производя расчеты, как если бы он был первым человеком, увидевшим эти места.

– Существует множество карт побережья Андалузии, – сказал штурман.

– Я знаю, – ответил Кристофоро. – Но когда я сам составляю карты, то узнаю куда больше, чем если бы просто изучал их. К тому же, я могу сверять свои карты с уже имеющимися.

Правда же состояла в том, что карты были полны ошибок. Если только не предположить, что какая-то сверхъестественная сила передвинула на другое место мысы и заливы, отмели и выступы Иберийского побережья, и то тут, то там обнаруживалась не обозначенная ни на одной карте бухта.

– Не пираты ли составляли эти карты? – спросил он однажды капитана. – Похоже, они предназначены специально для того, чтобы облегчить корсарам возможность внезапно напасть на нас.

Капитан рассмеялся.

– Эти карты были составлены маврами, во всяком случае, так мне говорили. Да и копировщики далеко не всегда идеально выполняют свою работу. Они то и дело пропускают какую-нибудь деталь. Что они понимают в этом деле, сидя за своими столами, так никогда и не увидев моря? Обычно мы руководствуемся этими картами в общем и исправляем их, когда обнаруживаем ошибки. Если бы мы постоянно плыли вдоль берега, как поступают испанцы, вряд ли нам вообще понадобились эти карты. А они и не собираются выпускать исправленные карты, поскольку не желают, чтобы суда других стран могли без опасений плавать в этом районе. Каждая страна держит свои карты в тайне, поэтому продолжайте свое занятие, синьор Коломбо. В один прекрасный день ваши карты, возможно, очень пригодятся Генуе. Если наша миссия будет удачной, за нами последуют и другие.

…Пока все шло хорошо. Но через два дня после того, как они прошли Гибралтарский пролив, вахтенный неожиданно крикнул:

– Паруса! Корсары!

Кристофоро бросился к борту и вскоре действительно разглядел паруса. Пираты, судя по всему, были не маврами, и их не испугал вид пяти торговых судов, плывших вместе. Да и чего им было бояться? У них тоже было пять судов.

– Не нравится мне это, – заметил капитан.

– Разве у нас не равные силы? – спросил Кристофоро.

– Боюсь, что нет, – ответил капитан. – Мы идем с грузом, а у пиратов корабли пустые, и им легче маневрировать. Они знают эти воды, а мы – нет. И они привыкли к кровавым схваткам. А чем располагаем мы? Синьорами со шпагами на перевязи, да матросами, которые до смерти боятся стычек в открытом море.

– И все-таки, – сказал Кристофоро, – Господь защитит праведных людей.

Капитан взглянул на него с горькой усмешкой.

– Не думаю, что мы намного праведнее тех, кому уже перерезали глотку. Попытаемся уйти от них, если удастся. А если нет, дадим им такой отпор, что они отступятся и оставят нас в покое. Есть у вас опыт в таких делах?

– Не очень-то большой, – ответил Кристофоро. Было бы неразумно обещать более того, на что он был способен. Капитан имеет право знать на что он может рассчитывать.

– Шпагу я ношу лишь из уважения к ней.

– Да-а, – а, но пираты уважают клинок, только если он покрыт кровью. А приходилось ли вам бросать что-нибудь в цель?

– Только камни, когда был еще мальчишкой.

– Годится. Если дела примут плохой оборот, то у нас останется одна надежда – мы зальем в горшки масло, подожжем их и будем швырять в пиратские корабли. Посмотрим, как они справятся с нами, если палубы их кораблей будут охвачены огнем.

– Но для этого они должны подойти очень близко, не так ли?

– Как я уже сказал, мы воспользуемся горшками, если дела примут плохой оборот.

– А что мы будем делать, если пламя перекинется на наши суда?

Капитан холодно взглянул на него.

– Я уже говорил, что в крайнем случае мы сделаем так, что пиратам нечем будет поживиться.

Он опять взглянул на паруса корсаров. Их суда были далеко позади и дальше от побережья.

– Они хотят прижать нас к берегу, – сказал он. – Если нам удастся добраться до мыса Святого Винсента и повернуть на север, мы от них оторвемся. А пока что они будут стараться перехватить нас, если мы повернем дальше в море, или посадить на мель, если мы повернем к берегу.

– Так давайте повернем сейчас же, – сказал Кристофоро. – Давайте отойдем от берега как можно дальше.

Капитан вздохнул.

– Это было бы наиболее мудрым решением, друг мой, но матросы на это не пойдут. Они не любят терять из виду землю, если предстоит схватка.

– Но почему?

– Потому что они не умеют плавать. Если дело кончится для нас плохо, единственная надежда для них – это ухватиться за какой-нибудь плавающий обломок судна.

– Но как же мы можем рассчитывать на благополучный исход, если не уйдем далеко в море?

– В подобной ситуации нельзя ожидать, что матросы проявят здравый смысл, – сказал капитан. – Одно несомненно: нельзя заставить матросов плыть туда, куда они не хотят.

– Но они же не поднимут бунт.

– Если они подумают, что я готов дать им утонуть, они направят судно к берегу и бросят его, оставив груз пиратам. Это лучше, чем утонуть или быть проданным в рабство.

Кристофоро такое даже не приходило в голову. Ни в одном из своих прежних плаваний он не попадал в такую ситуацию, а моряки, с которыми он беседовал в Генуе, никогда не упоминали об этом. Напротив, сойдя на берег, все они были преисполнены отваги, готовности в любой момент вступить в бой с врагом. И сама мысль о том, что капитан не может направить судно, куда считает нужным… Кристофоро молчал, задумавшись об услышанном, а пираты тем временем гнались за ними, прижимая все ближе и ближе к берегу.

– Французы, – сказал штурман. Не успел он закончить, как стоявший рядом с ним матрос произнес:

– Кулон.

Кристофоро вздрогнул, услышав это имя. Он не раз встречался с французскими моряками, посещавшими Геную, несмотря на враждебность, которую испытывали генуэзцы к нации, не раз нападавшей на их гавани и пытавшейся даже сжечь сам город. И знал, что слово “кулон” – это французский вариант произношения его фамилии: Коломбо, или по-латыни Колумбус. Матрос, произнесший это имя, видимо, не догадывался, что оно что-то значит для Кристофоро.

– Может быть, и Кулон, – согласился штурман. – Однако, если судить по их наглому поведению, – это скорее дьявол. Правда, говорят, что Кулон – и есть сам дьявол.

– И все знают, что дьявол – француз, – поддержал его матрос.

Все стоявшие поблизости рассмеялись, но смех этот был безрадостным. Капитан решил непременно показать Кристофоро, где будут находиться горшки, заполненные корабельным юнгой и готовые исполнить роль снарядов.

– Позаботьтесь, чтобы у вас под рукой был огонь, – велел он Кристофоро. – Вот это и будет вашим клинком, синьор Коломбо, и, поверьте, они будут с вами считаться.

Похоже, что Кулон вел с ними хорошо продуманную игру. Наверное поэтому он держался на некотором расстоянии, пока купеческие суда не приблизятся к спасительному мысу Сент-Винсент. Вот тогда-то Кулон легко захлопнет ловушку, перерезав им путь, прежде чем они, обогнув мыс, смогут прорваться на север, в Атлантику.

Теперь уже не оставалось никакой надежды как-то скоординировать оборону флотилии. Каждый капитан должен был сам искать путь к спасению. Капитан судна, где находился Кристофоро, сразу же понял, что если будет следовать прежним курсом, то сядет на мель или будет тут же взят на абордаж.

– Поворачивайте, – закричал он. – Поставьте судно кормой к ветру.

Это был дерзкий план, но экипаж понял его смысл, и все суда повторили этот маневр. Им предстояло пройти между пиратских кораблей, но если они выполнят все, как нужно, то вскоре окажутся в открытом море, с надутыми ветром парусами, оставив пиратов позади. Но Кулон был не дурак, и своевременно повернул свои суда так, чтобы его матросы смогли забросить абордажные крюки на проходящие мимо суда генуэзских купцов.

К крюкам были привязаны канаты, и пираты стали натягивать их, передавая из рук в руки, чтобы подтянуть свои суда к купеческим. И тут Кристофоро убедился, что капитан был прав: у их матросов было мало шансов выйти победителями в предстоящей схватке. Понимая, что их жизнь поставлена на карту, они, конечно, будут драться из последних сил, но в глазах у них он видел отчаяние, и они буквально съежились в ожидании предстоящего кровопролития. Он услышал, как один здоровенный матрос говорит корабельному юнге.

– Молись Богу, чтобы не остаться в живых. Вряд ли его слова подбодрили мальчика. А лица пиратов, горевшие желанием поскорее вступить в бой, лишь усиливали трагичность ситуации.

Кристофоро нагнулся, вытащил из жаровни пылающую головешку, сунул ее по очереди в два зажигательных горшка и затем, прижимая их к груди, хотя пламя и опаляло ткань его камзола, поднялся на палубу полубака, откуда мог без промаха метнуть их на ближайшее пиратское судно.

– Капитан, – крикнул он, – пора?

Капитан не слышал его на корме, у руля, раздавались громкие крики. Будь что будет. Кристофоро понимал, что ситуация стала поистине отчаянной и, чем ближе подтягивалось пиратское судно, тем больше была вероятность того, что пламя охватит оба корабля. Он метнул горшок.

Бросок был сильным и метким. Горшок, ударившись о палубу, разлетелся вдребезги, и языки пламени, как оранжевая краска, растекались по деревянному настилу. Прошло всего несколько секунд, и огонь охватил паруса. Только теперь пираты перестали скалить зубы и улюлюкать. Сейчас они молча, с удвоенной силой, тянули канаты, зная, что теперь у них остается один-единственный шанс перебраться со своего пылающего судна на купеческий корабль.

Обернувшись, Кристофоро увидел, что еще один пиратский корабль, сцепившись с генуэзским судном, приблизился настолько, что он может метнуть горшок с горящей смесью и в него. Но на этот раз бросок оказался неудачным – горшок плюхнулся в море. Но к этому времени юнга уже стал сам зажигать горшки и передавать их ему. В следующий раз Кристофоро удалось точно бросить два горшка на палубу дальнего корсара и еще два – на палубу ближнего, пираты которого уже собирались перепрыгивать к ним на борт.

– Синьор Спинола, – промолвил он, – простите, что я не сберег ваш груз.

Он знал, что Спинола не услышит его. Да это было и неважно – ведь сейчас речь шла не о его карьере купца, а о спасении собственной жизни.

– Боже милостивый, – взмолился он, – достоин ли я стать твоим слугой? Если ты сейчас сохранишь мне жизнь, я посвящу ее служению Тебе. Я освобожу Константинополь. Айя-София вновь услышит музыку торжественной мессы. Только сохрани мне жизнь. О, Боже!

Остановись..

Глава 6

Доказательство

Согласно Пополь Вух, священной книге народа майя, у супругов Шпийякок и Шмукане родились два сына – Хунакпу Один и Хунакпу Семь. Хунакпу Один вырос, женился, и у его жены Шбакийяло Семь родились два сына – Обезьяна Один и Мастеровой Один. Хунакпу Семь не дожил до совершеннолетия; он еще не успел стать мужчиной, когда его вместе с братом принесли в жертву на площадке для игры в мяч, когда они проиграли Хунакпу Смерти-Один и Смерти-Семь. Затем голову Хунакпу Один поместили в развилину тыквенного дерева калабаш, которое никогда прежде не давало плодов; и когда на нем появились плоды, они были похожи на голову, а голова Хунакпу Один стала походить на плод, и так они стали одним и тем же.

Затем молодая девственница, по имени Кровавая Женщина, пришла на площадку для игры в мяч и жертвоприношений, чтобы посмотреть на это дерево, и там она заговорила с головой Хунакпу Один, и голова Хунакпу Один заговорила с ней. Когда она коснулась его черепа, ей на руку попала его слюна, и вскоре она зачала ребенка. Хунакпу Семь дал на это свое согласие и таким образом тоже стал отцом того, кто жил в ее чреве.

Кровавая женщина не пожелала рассказать своему отцу, как она зачала ребенка, ибо всем было запрещено подходить к дереву калабаш, где находилась голова Хунакпу Один. Возмущенный тем, что она зачала, еще не выйдя замуж, отец отдал ее для принесения в жертву. Однако, чтобы спасти себе жизнь, она поведала воинам-хранителям подземного мира, посланным, дабы убить ее, что дитя в ее чреве было зачато от головы Хунакпу Один. Услышав это, они не захотели убить ее, но они должны были принести ее сердце и показать его ее отцу. Собирателю Крови. Но Кровавая Женщина обманула своего отца, наполнив чашу красным соком кретонового дерева, который загустел и стал похож на окровавленное сердце. Это поддельное сердце обмануло всех богов Шибальбы.

Кровавая Женщина отправилась в дом вдовы Хунакпу Один, Шбакийяло, чтобы доносить там свое дитя. Когда пришло время, она родила двух детей, двух сыновей, которых назвала Хунакпу и Шбаланке. Шбакийяло невзлюбила детей за их плач и выбросила их из дому. Ее сыновья. Обезьяна Один и Мастеровой Один, хотели избавиться от новых братьев и положили их на муравейник. Но младенцы все же не умерли там, и старшие братья бросили их в заросли ежевики. Но и там они уцелели. Вражда между старшими и младшими братьями продолжалась все годы, пока дети не стали взрослыми.

Старшие братья были флейтистами, певцами, художниками, умельцами и ведунами. Но в первую очередь они были ведунами. Когда родились их младшие братья, они хорошо знали, кто они есть и кем они будут, но из зависти никому об этом не сказали. Поэтому справедливо было, что Хунакпу и Шбаланке обманом уговорили их залезть на дерево и так и не дали им спуститься. Там два старших брата превратились в обезьян и больше никогда не ступили на землю. Потом Хунакпу и Шбаланке, великие воины и игроки в мяч, отправились разрешить спор между их отцами Хунакпу Один и Хунакпу Семь и богами Шибальбы.

В конце игры Шбаланке был вынужден принести в жертву своего брата Хунакпу. Он завернул сердце брата в лист дерева и танцевал в одиночестве на площадке для игры в мяч, пока, наконец, не выкрикнул имя брата, и Хунакпу восстал из мертвых и встал рядом с ним. Увидев это, два их соперника в игре, великие боги Смерть-Один и Смерть-Семь, потребовали, чтобы их тоже принесли в жертву. Тогда Хунакпу и Шбаланке вынули сердце из груди Смерти Один, но он не восстал из мертвых. Увидев это. Смерть Семь был так напуган, что стал молить не приносить его в жертву. Но братья, без его согласия, вынули его сердце, и он умер постыдной смертью труса. Вот так Хунакпу и Шбаланке отомстили за своих отцов Хунакпу Один и Хунакпу Семь и лишили могущества богов Шибальбы.

Так говорится в священной книге Пополь Вух.

Когда у Долорес де Кристо Матаморо родился третий сын, она вспомнила уроки по культуре майя в Текаксе на полуострове Юкатан, где она раньше жила. И, не зная точно, кто был отцом ее ребенка, назвала его Хунакпу. Если бы у нее родился еще один сын, она, несомненно, назвала бы его Шбаланке. Но случилось так, что, когда Хунакпу был еще малышом, ее в давке столкнули с платформы на станции в Сан-Андрее Тукстла, и она попала под поезд.

Хунакпу Матаморо ничего не унаследовал от матери, если не считать имени, которое она дала ему, и, возможно, именно оно побудило его посвятить себя изучению прошлого своего народа. Его старшие братья ничем не отличались от других жителей Сан Андрее Тукстла: Педро стал полицейским, а Хосе-Мария – священником. Однако Хунакпу занялся изучением истории майя, мексиканцев, толотеков, санотеков и ольмеков, – великих народов, населявших Центральную Америку. Со второй попытки, когда ему удалось набрать достаточное количество баллов, он был принят в число сотрудников Службы, и с головой погрузился в свои исследования.

С самого начала он поставил перед собой задачу выяснить, что произошло бы в Центральной Америке, если бы там не появились испанцы. В отличие от Тагири, на личном деле которой красовалась серебряная полоска, означавшая, что ей предоставляется полная свобода действий в ее научной работе, Хунакпу на каждом шагу сталкивался с различными препятствиями.

– Служба изучает прошлое, – повторяли ему множество раз. – Мы не строим домыслы о том, что могло бы произойти, если бы прошлое пошло по какому-то иному пути. Проверить это невозможно; и даже если бы вы смогли проделать подобную работу, это все равно не имело бы никакой ценности.

Но несмотря ни на что, Хунакпу продолжал свою работу. Вокруг него не возникло группы единомышленников. Фактически, он принадлежал к другой группе, занимавшейся изучением сапотеков, живших на северном побережье перешейка Теуантепек в годы, непосредственно предшествовавшие приходу испанцев. Он был зачислен в эту группу, потому что утвержденная начальством тематика их работы более всего соответствовала интересам Хунакпу. Его начальники хорошо знали, что он занимается своими сомнительными исследованиями по меньшей мере столько же времени, сколько и теми полезными наблюдениями, которые пополнят сокровищницу знаний. Они были терпеливы. Они надеялись, что, если оставить его в покое, то само время излечит его от той юношеской одержимости, с которой он пытался познать непознаваемое. Разумеется при условии, что он будет продолжать добросовестно изучать культуру сапотеков, что он и делал, правда, без особого рвения.

Затем он узнал об открытии Вмешательства. Служба из другого будущего послала Колумбу видение, заставившее его отказаться от мечты возглавить Крестовый поход с целью освобождения Константинополя, и в конце концов направило его в Америку. Это было поистине поразительно, но для индейца – а Хунакпу был представителем этого народа – вместе с тем и ужасно. Как они посмели! Он сразу же понял, что именно хотели предотвратить вмешавшиеся, имелась в виду вовсе не победа христианства над исламом.

Спустя несколько недель поползли слухи, и то, что они не прекращались, как это обычно бывает со слухами, делало их все более убедительными. Великий Кемаль разрабатывает новый проект. Впервые за все время своей деятельности Служба решила использовать метод экстраполирования, чтобы выяснить, что могло бы случиться в будущем, если бы не произошло какое-то определенное событие. К чему разрабатывать целый проект для изучения этой проблемы, изумился Хунакпу. Он был уверен, что может сразу же ответить на все вопросы Кемаля. Он знал, что если бы кто-то из группы Кемаля прочитал хотя бы одну-единственную статью из тех, что он написал и отправил в сеть электронной связи в центральное бюро Службы, то сразу бы понял, что ответ лежит прямо перед ним. Работа уже была проделана, и понадобится всего несколько человеко-лет, чтобы восполнить недостающие детали.

Хунакпу ждал, что Кемаль напишет ему или кто-то из координаторов Службы порекомендует Кемалю ознакомиться с работой Хунакпу, или даже – это должно было неизбежно случиться – переведет его в группу Кемаля. Однако приказ о переводе не поступал, письмо не приходило, а начальники Хунакпу, похоже, и не подозревали, что самым ценным помощником Кемаля был бы этот вечно сонный молодой майя, уныло трудившийся над скучным проектом сбора данных.

Именно тогда Хунакпу понял, что он столкнулся не только с сопротивлением со стороны коллег, но и с явным пренебрежением. Его работу ни во что не ставили, никто никогда о ней не вспоминал, ни одна из статей, которые он отправил, даже не дошла по назначению, и никто никогда ими не заинтересовался.

Однако чувство отчаяния не было свойственно натуре Хунакпу. Напротив, с мрачной решимостью он удвоил свои усилия, понимая, что единственный способ преодолеть барьер скрытого пренебрежения – это представить Кемалю доказательства настолько убедительные, что тот просто не сможет с ним не считаться. И если понадобится, Хунакпу сам, минуя все официальные каналы, доставит это доказательство Кемалю, как тот когда-то явился к Тагири на теперь уже ставшее легендой собрание. Конечно, тут были некоторые различия. Кемаль приехал к Тагири уже знаменитым, выполнив ряд широко известных работ, и был поэтому принят вполне радушно, хотя его точка зрения не нашла поддержки. Хунакпу не сделал никаких особенных открытий, во всяком случае таких, которые нашли бы всеобщее признание. И поэтому вряд ли можно рассчитывать, что Кемаль согласится встретиться с ним или ознакомиться с его работой. И тем не менее все эти соображения и рассуждения не остановили его. Хунакпу продолжал трудиться, терпеливо собирая факты, подвергая тщательному анализу все свои находки и проклиная каждую минуту, потраченную на описание подробностей строительства морских судов жившими на побережье запотеками в период с 1510 по 1524 годы.

Его старшие братья, полицейский и священник, рожденные в законном браке, всегда смотревшие на него свысока, стали теперь волноваться за него. Они приехали повидаться с ним на станцию Службы в Сан-Андрее Тукстла. Хунакпу разрешили воспользоваться конференц-залом, где им никто не мог помешать.

– Тебя никогда нет дома, – сказал полицейский. – Я не раз звонил тебе, и все впустую.

– Я работаю, – ответил Хунакпу.

– У тебя не очень-то здоровый вид, – вмешался священник. – И когда мы говорили о тебе с твоей начальницей, она отметила, что от тебя не слишком много толку. Все занимаешься своим собственным, бесполезным проектом.

– Вы спрашивали обо мне мою начальницу? – воскликнул Хунакпу. Он не знал, сердиться ему за такое вмешательство или радоваться, что они достаточно любят его, чтобы справляться о его делах.

– Ну что ж, честно говоря, она сама пришла к нам, – сказал полицейский, который всегда говорил правду, даже если она была неприятной. – Она просила нас поговорить с тобой и убедить отказаться от твоей дурацкой идеи потерянного будущего индейцев.

Хунакпу с грустью посмотрел на них.

– Я не могу, – промолвил он.

– Мы понимаем тебя, – сказал священник. – Но если тебя выкинут из Службы, то что ты будешь делать? Есть у тебя какая-нибудь другая специальность?

– Не рассчитывай, что мы сможем помочь тебе деньгами, – сказал полицейский, – или хотя бы постоянно кормить тебя. Разве что пару раз в неделю, хотя мы и будем рады сделать это в память о нашей матери.

– Спасибо, – сказал Хунакпу. – Вы помогли мне привести в порядок собственные мысли.

Они встали, чтобы попрощаться. Полицейский, который был старше и бил его, когда Хунакпу был ребенком, куда реже, чем священник, остановился в дверях. Лицо его выражало сожаление.

– Ты ведь не будешь ничего менять? – сказал он.

– Нет, буду, – ответил Хунакпу. – Я собираюсь поспешить, чтобы побыстрее все закончить. Прежде чем меня выкинут из Службы.

Полицейский покачал головой.

– Ну почему тебе непременно нужно быть таким… индейцем?

До Хунакпу не сразу дошел смысл сказанного.

– Потому что я и есть индеец.

– Хунакпу, но и мы тоже.

– Вы? Хосе-Мария и Педро?

– Да, у нас испанские имена, ну и что из того?

– А ваша кровь разбавлена испанской, и вы занимаете те же должности, что и настоящие испанцы, и живете в испанских городах.

– Разбавлена? – спросил полицейский. – Наша кровь…

– Кто бы ни был мой отец, – сказал Хунакпу, – он был майя, как и наша мать. Лицо полицейского потемнело.

– Похоже, ты не хочешь быть моим братом.

– Я горжусь тем, что я твой брат, – ответил Хунакпу, огорченный тем, как были восприняты его слова. – Я совсем не хочу ссориться с тобой. Но я должен узнать, каким был бы народ – наш народ, – если бы не испанцы.

За спиной полицейского в дверях показался священник.

– Их руки всегда были бы обагрены кровью человеческих жертвоприношений, они постоянно пытали бы людей, увечили бы самих себя, так никогда и не услышав имени Христа.

– Спасибо, что не забыли меня и пришли навестить, – сказал Хунакпу. – Со мной все будет в порядке.

– Заходи ко мне пообедать, – пригласил полицейский.

– Спасибо. Зайду как-нибудь.

Братья ушли, а Хунакпу вернулся к своему компьютеру и отправил сообщение Кемалю. Он почти не надеялся, что тот прочитает его – сетью связи Службы пользовалось великое множество людей. Вряд ли такой человек, как Кемаль, обратит внимание на какое-то третьеразрядное послание от никому не известного собирателя данных для проекта “Сапотеки”. И все-таки надо как-то пробиться к нему, иначе весь труд Хунакпу пропадет понапрасну. Поэтому он постарался составить как можно более дерзкое послание и отправил его каждому участнику проекта “Колумб” в надежде, что хоть кто-то из них обратит внимание на третьеразрядное сообщение электронной почты и заинтересуется им настолько, что расскажет о нем Кемалю.

Сообщение гласило:

Кемаль: Колумба выбрали, потому что он был величайшим человеком своего времени, – тем, кто сломал хребет исламу. Его послали на запад, чтобы предотвратить самое ужасное бедствие во всей истории человечества: завоевание Европы, тлакскаланами. Я могу доказать это. Мои статьи по этому вопросу были отправлены по сети электронной почты, но на них не обратили внимания, как, наверняка, случилось бы и с вашими, если бы вы не нашли на старых метеорологических видеозаписях Трусайта I доказательство существования Атлантиды. Я не располагаю видеозаписями завоевания Европы тлакскаланами. но доказательство тем не менее существует. Выслушайте меня. и вы сбережете себе годы работы.. Откажите мне, и я уйду. Хунакпу Матаморос.

В глубине души Колумб стыдился тех мотивов, которые побудили его жениться на Фелипе. Прибыв в Лиссабон, он сразу понял, что не имеет ни малейшего шанса приблизиться к своей цели, оставаясь простым иноземным купцом. В Лиссабоне существовала колония генуэзских купцов, и Колумб, не откладывая, принял участие в их делах. Зимой 1476 года он присоединился к флотилии судов, направлявшихся на север во Фландрию, Англию и к берегам Исландии. Еще не прошло и года с того момента, как он, преисполненный больших надежд и ожиданий, отправился в такое же путешествие; и сейчас, когда он, наконец, оказался в портах этих стран, он с большем трудом мог заставить себя заниматься делами, которые привели его сюда. Что пользы ему вести торговлю между городами Северной Европы? Господь поручил ему гораздо более важное дело. Хотя он и зарабатывал деньги на этих торговых сделках, он никак не выделился среди остальных купцов. Только в Исландии, где он услышал рассказы моряков о землях, лежавших не так уж далеко на западе, где когда-то существовали процветающие колонии норманнов, узнал он и кое-что, показавшееся ему полезным для его дела. Но и тогда он не забывал, что Господь повелел ему отправиться на запад южным путем и вернуться северным. Эти земли, о которых рассказывали исландцы, не были “великими царствами” Востока, уж это-то было ясно.

Ему нужно было каким-то образом организовать экспедицию, чтобы исследовать западную часть океана. Несколько раз на торговых судах он ходил на Азорские острова и Мадейру. Обычно португальцы не пропускали чужеземцев дальше, в воды, омывавшие побережье Африки, но они охотно принимали их на Мадейре, где те покупали африканское золото и слоновую кость, или на Азорах, чтобы продать съестные припасы по несколько вздутым ценам. Посетив эти места, Колумб узнал, что каждые несколько месяцев большие караваны судов, направлявшиеся в Африку, заходили на Мадейру. Сама Африка Колумба не интересовала, но он жаждал заполучить в свое распоряжение такие флотилии. Каким-то образом ему нужно было возглавить одну из них, и направить на запад, а не на юг. Но мог ли он надеяться хоть когда-нибудь добиться этого?

В Генуе его отец, по крайней мере, был преданным сторонником Фиески, и это Колумб мог бы использовать для достижения своей цели. Здесь же, в Португалии, все судоходство и все экспедиции находились под непосредственным контролем короля. Получить суда, матросов и деньги для исследовательской экспедиции можно было, только обратившись непосредственно к самому королю, на что он, генуэзец и простой купец, вряд ли мог рассчитывать.

Поскольку он не имел в Португалии никаких фамильных связей, оставался только один путь, чтобы приобрести их. Однако жениться на девушке из знатного рода с большими связями, не обладая ни богатством, ни надеждами на него в будущем, было поистине трудным делом. Ему нужно было подобрать себе невесту из не очень знатного семейства, да к тому же не имевшего шансов возвыситься. Семейства, стремящиеся улучшить свое положение в обществе, обычно ищут брака с представителем более знатного рода. Обедневшие же дворянские семейства, в особенности их младшие ветви, да еще с не очень красивыми дочерьми и скудными средствами, могли отнестись к такому чужеземному искателю приключений, как Колумб, если не очень благосклонно, то, по крайней мере, терпимо. Или же, наконец, они могли просто смириться с судьбой.

То ли потому, что он чуть не погиб в море, то ли потому, что Бог хотел, чтобы он выглядел более аристократично, но Колумб начал быстро седеть. Его седеющие волосы при все еще молодом лице и бодрых энергичных движениях, неизменно обращали на себя внимание. Каждый раз, отправляясь куда-либо по делам, стремясь добиться успеха в торговле, где предпочтение всегда отдавалось своим, португальцам, он взял себе за правило посещать церковь Всех Святых. Сюда, прослушать мессу, принять причастие, исповедаться, приводили, не спуская с них глаз, дочерей на выданье матери из семейств недостаточно богатых, чтобы иметь своего домашнего священника.

Там-то он и увидел Фелипу, или, скорее, удостоверился, что она заметила его. Он со всей деликатностью навел справки о нескольких молодых сеньоритах, и то, что он узнал о ней, выглядело достаточно многообещающим. Ее отец, губернатор Перестрелло, был человеком известным и влиятельным в своих кругах, с определенными притязаниями на знатность, которые никто не оспаривал в течение его жизни, потому что он был одним из молодых моряков, воспитанных принцем Генрихом Мореплавателем, и отличился при взятии Мадейры. В награду его назначили губернатором небольшого островка Порто-Санто, почти безводного клочка земли. Единственная ценность этого поста заключалась в том, что он завоевал ему известный авторитет в Лиссабоне. Теперь губернатора уже не было в живых, но его не забыли. И человек, женившийся на его дочери, смог бы встречаться с мореплавателями и установить контакты при дворе, которые в конце концов помогли бы ему предстать перед королем.

Брат Фелипы все еще оставался губернатором острова, а мать, дона Мониц, железной рукой управляла семейством, включая и брата. Именно на нее, а не на Фелипу, должен был произвести впечатление Колумб, но вначале ему нужно было обратить на себя внимание Фелипы. Сделать это оказалось нетрудно. Рассказ о том, как Колумб доплыл до берега после знаменитой битвы между генуэзским торговым флотом и французским пиратом Кулоном, передавался из уст в уста. Колумб взял себе за правило категорически отрицать свой личный героизм в этой истории.

– Все, что я делал, – это бросал горшки и поджег суда, в том числе и свое собственное. Куда более отважные и достойные люди, чем я, сражались с пиратами и умирали. А затем… Я поплыл. Если бы на меня польстились акулы, меня бы здесь не было. Какой же я герой?

Колумб понимал, что именно так он должен себя вести в обществе, привыкшем к хвастовству. Людям нравилось слышать, как хвастают их соотечественники, потому что они хотели видеть в них своих героев, однако чужеземец должен отрицать, что обладает какими-то особенными достоинствами, тогда он скорее понравится им.

Это сработало хорошо. Фелипа уже раньше слышала о нем, и в церкви он заметил, что она смотрит на него, и поклонился. Она вспыхнула и отвернулась. Довольно некрасивая девушка. Отец ее был воином, а мать фигурой напоминала крепость – дочь унаследовала отцовский суровый взгляд и внушительную комплекцию матери. Однако, когда приличествующая ситуации краска сошла с ее лица, и она опять обернулась, в ее улыбке сквозили доброта и юмор. Она понимала, что они затеяли игру, и не возражала. В конце концов она не такая уж завидная партия, и если этот честолюбивый генуэзец обхаживает ее, чтобы воспользоваться связями ее семьи, то чем это хуже тех случаев, когда честолюбивые сеньоры ухаживают за дочерьми из более зажиточных семейств, стремясь воспользоваться их богатством? Вряд ли можно ожидать, что девушку, занимающую определенное положение в обществе, возьмут в жены только из-за ее собственных достоинств. Они мало влияли на исходную цену при условии, разумеется, что она сохранила девственность, а уж эту фамильную драгоценность берегли, как зеницу ока.

Обмен взглядами в церкви закончился приглашением в дом Перестрелло, где дона Мониц принимала Колумба пять раз, прежде чем дала согласие на встречу с Фелипой, да и то лишь потому, что стороны уже согласились сыграть свадьбу. Было решено, что Колумбу придется перестать заниматься торговлей в открытую – его морские экспедиции уже не могли иметь явно коммерческий характер; и теперь его брату Бартоломео, приехавшему из Генуи, предстояло стать владельцем лавки, торговавшей морскими картами, которую Колумб открыл незадолго до этого. Колумб же будет жить как знатный господин и лишь иногда заходить туда, чтобы дать своему брату пару советов. Это устраивало как Колумба, так и Бартоломео.

Наконец, Колумб встретился с Фелипой, и вскоре после этого они поженились. Дона Мониц прекрасно понимала, во всяком случае ей так казалось, что нужно этому генуэзскому искателю приключений. Она была совершенно уверена, что как только зять получит доступ в светское общество, он немедленно начнет заводить себе хорошеньких и богатых любовниц, стремясь установить более тесные и многообещающие связи при дворе. Она уже тысячу раз встречала мужчин подобного типа и видела их насквозь. Поэтому, непосредственно перед бракосочетанием, она изрядно удивила всех, объявив, что ее сын, губернатор Порто-Санто, пригласил Фелипу с мужем пожить у него на острове. Сама она тоже, конечно, поедет к нему, поскольку не видит причин оставаться в Лиссабоне, когда ее дорогая дочь Фелипа и ее драгоценный сын, губернатор, вся ее семья (о других замужних дочерях она умолчала) будет находиться в сотнях миль от нее на острове в Атлантическом океане. К тому же, климат на островах Мадейры намного теплее и приятнее.

Фелипа решила, что это, несомненно, прекрасная мысль. Она уже успела полюбить остров, но к изумлению доны Мониц, Колумб также с воодушевлением принял приглашение. Его немало позабавила ее явная растерянность, но он и виду не подал. Колумб разгадал ход ее мыслей: раз он хочет ехать, значит тут что-то не так. Но все дело было в том, что она и понятия не имела о его истинных намерениях. Он был на службе у Бога, и, в конце концов, ему придется появиться при дворе, чтобы получить королевское согласие на путешествие на Запад. Но пройдут годы, прежде чем он будет готов к осуществлению своего плана. Ему не хватает опыта, ему нужны карты и книги, нужно время, чтобы все продумать. Бедная дона Мониц – она не понимает, что Порто-Санто лежит непосредственно на пути, по которому португальские экспедиции направляются вдоль побережья Африки. Они все делают заход на Мадейру, и там Колумб сможет узнать много полезного о том, как возглавлять экспедиции, как наносить на карту неизвестные территории, как преодолевать большие расстояния в незнакомых морях. У старика Перестрелло, покойного отца Фелипы, была в Порто-Санто небольшая, но ценная для Колумба библиотека, которой он непременно воспользуется. Таким образом, если он овладеет некоторыми навыками португальцев в судовождении, а копаясь в старых рукописях, он, с Божьей помощью, наткнется на важные для него сведения, он сможет узнать что-то обнадеживающее для предстоящего путешествия на запад.

Для Фелипы плавание оказалось сплошным мучением. Никогда раньше она не знала, что такое морская болезнь, и к моменту их прибытия на Порто-Санто дона Мониц была убеждена, что дочь уже беременна. И действительно, спустя девять месяцев на свет появился Диего. Фелипа долго приходила в себя после беременности и родов, но когда силы вернулись к ней, она полностью посвятила себя ребенку. Ее мать с отвращением наблюдала за происходящим, поскольку для такого дела всегда существовали кормилицы и няньки. Но она не вмешивалась и правильно делала, ибо вскоре выяснилось, что ребенок – это единственное, что было у Фелипы: ее муж, похоже, не очень нуждался в ее обществе. Более того, он все время искал случая, чтобы покинуть остров, – но не для того, чтобы отправиться ко двору. Нет, он пытался использовать малейшую возможность, чтобы попасть на какой-нибудь корабль, направлявшийся вдоль побережья Африки.

Однако, чем больше он старался, тем меньше надежды оставалось у него на это. Как ни крути, а он генуэзец, и не одному капитану приходило в голову, что Колумб, возможно, специально породнился с семьей моряка, чтобы изучить африканское побережье, а затем вернуться в Геную и привести за собой итальянские суда, конкурентов португальских. Это, конечно, было бы недопустимо. Поэтому не было и речи о том, чтобы Колумб добился того, что ему действительно было нужно.

Видя подавленное состояние мужа, Фелипа стала упрашивать мать сделать что-то для ее дорогого Кристовао.

– Он любит море, – говорила она, – он мечтает о больших путешествиях. Неужели ты не можешь ничего для него сделать?

В результате та привела своего зятя в библиотеку покойного мужа и открыла перед ним ящики с картами и бесценными книгами. Благодарность Колумба не знала границ. Впервые ей показалось, что он, возможно, вполне искренен, и его мало интересует африканское побережье. Его просто привлекает мореплавание, и он мечтает о дальних путешествиях без какой-либо определенной цели.

Теперь Колумб проводил почти все свое время, склонившись над книгами и картами. Само собой разумеется, он не нашел никаких карт Западного океана, потому что ни один человек, забравшийся дальше Азорских или Канарских островов, или островов Зеленого мыса, так и не вернулся обратно. Он узнал, однако, что португальские моряки не любили близко подходить к побережью Африки. Вместо этого, они отплывали далеко в море, чтобы воспользоваться более сильными и удобными ветрами и большими глубинами, пока не определяли по своим приборам, что заплыли на юг так же далеко, как и в предыдущий раз. Тогда они поворачивали на восток, к земле, надеясь, что на этот раз заплыли на юг дальше самой южной оконечности Африки, что они найдут путь, ведущий на восток, к Индии. Именно таким образом португальцы и открыли Мадейру, а затем острова Зеленого мыса. Некоторые искатели приключений того времени верили в то, что дальше к западу находятся цепочки островов, и плыли дальше, чтобы убедиться в этом. Но каждое такое плавание заканчивалось разочарованием или трагедией, и никто уже больше не верил, что на западе и на юге есть другие острова.

И все же Колумб не мог считать пустым вымыслом старые рассказы, которые когда-то увлекали моряков на поиски лежащих к западу островов. С неослабевающим интересом он читал записанную когда-то историю о мертвом матросе, прибитом волнами к берегам Африки или Канарских островов, либо островов Зеленого мыса, под одеждой которого нашли размокшую карту с нанесенными на ней островами, расположенными на западе, куда успел доплыть его корабль и где он затонул. Рассказы о плавающих стволах деревьев неизвестных пород, о стаях птиц, паривших на горизонте к югу или к западу, о телах утопленников с более круглыми, чем у европейцев, лицами и темной, но не такой черной, как у африканцев, кожей. Все эти свидетельства относились к давно прошедшим временам и отражали сокровенную мечту многих моряков. Но он знал то, что не дано было знать никому другому – Господь повелел ему достичь великих царств Востока, плывя на запад. А это означало, что не все в этих рассказах было досужим вымыслом, была в них и правда.

Но все равно это не могло быть веским доводом для тех, кто будет решать, финансировать ли отправляющуюся на запад экспедицию. Чтобы убедить короля, нужно было сначала убедить состоявших на службе при дворе ученых, для чего нужны серьезные доказательства, а не россказни моряков. Поэтому книги, хранившиеся в библиотеке покойного губернатора Порто-Санто, оказались для Колумба подлинным сокровищем: как выяснилось, Перестрелло увлекался географией и в его библиотеке нашлись латинские переводы трудов Птолемея.

Знакомство с ними подействовало на Колумба, как холодный душ. Птолемей утверждал, что самая западная оконечность Европы отстоит от самой восточной оконечности Азии на 180 градусов, то есть на половину окружности Земли. Совершить такое путешествие через океан было безнадежным делом. Ни на одном судне нельзя было бы разместить достаточное количество припасов, а также сохранить их свежими в течение того времени, которое потребуется, чтобы покрыть хотя бы четверть этого расстояния.

И тем не менее Бог сказал ему, что он может достичь Востока, плывя на запад. Поэтому Птолемей, наверняка, ошибся, причем достаточно основательно. Он допустил грубейшую, непростительную ошибку, и Колумб обязан найти способ доказать это. Для того чтобы король позволил ему возглавить суда, которые поплывут на запад во исполнение воли Божией.

Было бы намного проще, твердил он в своих безмолвных молитвах, обращенных к Святой Троице, если бы вы послали ангела к королю Португалии возвестить ему волю Господа. Почему вы остановили свой выбор на мне? Ведь никто не захочет слушать меня!

Но Бог молчал, поэтому Колумб продолжал размышлять, изучать старинные рукописи и искать способ, как доказать другим то, что он считал истиной и о чем до сих пор никто не догадывался – что Земной шар намного меньше, что Восток и Запад расположены гораздо ближе друг к другу, чем полагали древние. А поскольку ученые примут в качестве единственного доказательства только книги, написанные древними, Колумбу придется как-то разыскать труды этих авторов, в которых указываются такие размеры Земли, которые он считал истинными. Он нашел некоторые полезные для него мысли в книге кардинала д'Айли “Imago Mundi” (“Картина мира”), сборнике трудов авторов древности. Из нее он узнал: Маринус Тирский считал, что протяженность мировой суши составляет не 180 градусов, а 225, и, следовательно, океан занимает только 135 градусов. Это по-прежнему было слишком много, но все же вселяло надежду. Неважно, что Птолемей жил и творил уже после Маринуса Тирского, что он проверил сделанные Маринусом вычисления и опроверг их результаты. Маринус предложил такую картину мира, которая помогла Колумбу доказать свою правоту, поэтому Маринус был для него большим авторитетом. Он нашел также полезные высказывания у Аристотеля, Сенеки и Плиния.

Затем его осенило, что все эти древние ученые ничего не знали об открытиях Марко Поло, сделанных во время его путешествия в Катей. Добавим 28 градусов суши, открытой им, а затем еще 30 градусов, чтобы учесть расстояние между Катеем и островным государством Чипангу, и тогда останется только 77 градусов океана, который предстоит пересечь. Вычтем затем еще 9 градусов, учитывая, что его путешествие начнется с Канарских островов, расположенных на юго-западе и наиболее удобных для начала путешествия, которое повелел ему выполнить Господь. И тогда флотилии Колумба придется пересечь лишь 68 градусов океана.

И все же, это слишком много. Но, наверняка, и в расчетах Марко Поло, и в вычислениях древних были ошибки. Отнимем еще 8 градусов и округлим цифру до 601 Но и это расстояние непомерно велико. Одна шестая окружности Земли между Канарскими островами и Чипангу – это значит, что придется пройти более 3000 миль без захода в порт. Как ни старался Колумб, он не мог найти у древних доказательств того, что он считал истиной: для того чтобы доплыть из Европы в великие царства Востока, потребуются дни или, от силы, недели. Должны же быть еще какие-то сведения! Возможно, какой-то другой автор. Либо же какой-то факт, который он пропустил. Что-то такое, что убедит ученых в Лиссабоне поддержать его просьбу и рекомендовать королю Жуану поручить Колумбу возглавить экспедицию.

Все это время Фелипа, судя по ее поведению, была чем-то озабочена и даже расстроена. Колумб смутно подозревал, что она ждет от него больше внимания и заботы, но он не мог отвлекаться на те пустяки, которые интересовали ее. Во всяком случае сейчас, когда Бог возложил на его плечи задачу, поистине достойную Геркулеса. Он женился не для того, чтобы заниматься домом, и прямо говорил ей об этом. Его ждут большие дела, но он не мог сказать, в чем они заключаются и кто поручил их ему, потому что ему запретили это. И он видел, что Фелипа с каждым днем все больше и больше обижается на него, в то время как у него все усиливалось раздражение в ответ на то, что она так явно ищет его общества.

Фелипу много раз предупреждали, что мужчины по своей природе требовательны и неверны, и она была готова к такому поведению со стороны мужа. Но с ним, видимо, происходит что-то непонятное. Здесь, на острове, не было ни одной женщины, на которую он мог бы обратить внимание. А у Диего уже давно должны были бы появиться брат или сестра, но Колумб, похоже, не испытывал к ней никакого влечения.

– Его интересуют только карты да старые книги, – жаловалась она матери. – А кроме того – встречи с капитанами и штурманами, а также людьми, которые уже пользовались или будут пользоваться благосклонным вниманием короля.

Поначалу дона Мониц советовала ей потерпеть, говоря, что ненасытная мужская похоть рано или поздно преодолеет равнодушие ее мужа. Однако, когда этого не случилось, она, в конце концов, дала согласие на переезд с уединенного Порто-Санто в дом, принадлежавший семье в Фуншале, самом большом городе на главном из Мадейрских островов. Она надеялась, что если Колумб сможет, наконец, удовлетворить свою страсть к морю, то он обратит внимание и на Фелипу.

Однако, вместо этого он еще больше увлекся морем, и стал одним из самых известных людей в порту Фуншала. Стоило какому-нибудь судну войти в порт, как Колумб тут же оказывался на его борту; он дружески общался с капитаном и штурманами, примечая количество съестных припасов, взятых на борт, расспрашивая, на сколько их должно хватить, в общем, отмечая про себя все.

– Если он и шпион, – сказал один капитан доне Мониц, вдове своего старого друга Перестрелло, – то очень уж неопытный: он собирает нужные ему сведения, расспрашивая всех так неприкрыто и нетерпеливо! Мне думается, что он просто влюблен в море и жалеет, что не родился португальцем, ибо тогда он смог бы участвовать в крупных экспедициях.

– Но он не португалец и поэтому не может на это рассчитывать, – заметила дона Мониц. – Почему он никак не успокоится? Ему совсем неплохо живется с моей дочерью, и он бы жил еще лучше, если бы просто побольше обращал на нее внимания.

В ответ старый моряк только рассмеялся.

– Если в душу мужика запало море, то что может предложить ему взамен женщина? Что значит для него ребенок? Ветер – вот его женщина, а птицы – его дети. Зачем вы удерживаете его на этих островах? Он постоянно окружен морем, а плавать по нему все равно не может. Он генуэзец, и поэтому ему никогда не позволят отправиться в еще неизведанные воды африканского побережья. Но почему бы не дать ему возможность – нет, помочь ему – отправиться с купеческими судами в другие места?

– Я вижу, вам действительно понравился этот седовласый мужчина, при котором моя дочь чувствует себя вдовой.

– Вдовой? Ну, может быть, лишь наполовину вдовой? В мире есть три типа мужчин: живые, мертвые и моряки. Уж вы-то должны это знать: ваш муж был одним из нас.

– Но он отказался от моря и остался дома.

– И умер, – сказал капитан с безжалостной прямотой. – У вашей Фелипы есть сын, верно? Так пусть она отпустит мужа, чтобы он нажил состояние, которое, а один прекрасный день, он оставит вашему внуку. Вы просто медленно убиваете его, удерживая здесь.

Вот почему после двух лет пребывания на Мадейре дона Мониц неожиданно заявила, что, по ее мнению, настало время вернуться в Лиссабон. Колумб упаковал карты и книги тестя, и стал энергично готовиться к отъезду. При этом он понимал, что Фелипе такая перемена не сулит никаких надежд. Путешествие в Порто-Санто было для нее мучительным, несмотря на то что в то время она ждала столь многого от своего брака. Теперь она не ждала ребенка и отчаялась найти счастье с Колумбом. Все это усугублялось еще и тем, что, чем больше он отдалялся от нее, тем сильнее, пусть и безнадежно, она любила его. Она слышала, как он разговаривает с другими мужчинами, и находила его голос, страстность, звучавшую в нем, его манеру речи завораживающими. Она смотрела, как он сидит, погруженный в чтение книг, которые она едва ли могла понять, и восхищалась его блестящим умом. Он писал что-то на полях книг, он осмеливался добавлять свои слова к словам древних! Он жил в мире, куда она никогда не сможет проникнуть, и тем не менее, она мечтала об этом. Возьми меня с собой, в эти непонятные мне места, беззвучно молила она его. Но в молчании, служившем ей ответом, не было такого страстного стремления, а если и было, то оно не относилось ни к ней, ни к маленькому Диего. Поэтому она знала, что возвращение в Лиссабон ничего не изменит в их отношениях. Она никогда не сможет пробудить нежность в его душе. У нее есть его ребенок, но чем сильнее она жаждала общества мужа, чем больше она тянулась к нему, тем настойчивее он отталкивал ее; однако, если бы она не делала этого, он вообще забыл бы о ее существовании. Она отчетливо понимала, что никакие усилия с ее стороны не принесут ей счастья.

Колумб видел, что творится в ее душе. Он был не настолько слеп, как она думала. У него просто не было времени, чтобы сделать ее счастливой. Если бы она могла довольствоваться тем, что он делит с ней ложе и проводит с ней время, когда устает от своих занятий, тогда, возможно, он и смог бы дать ей что-то. Но она требовала куда больше: чтобы он интересовался и даже восхищался каждой милой и забавной проделкой этого непонятного Диего! Чтобы он проявлял интерес к женским пересудам, восхищался ее рукоделием, чтобы он обратил внимание на ткань, выбранную ею для нового платья, чтобы он отчитал слугу, ставшего ленивым и дерзким. Он знал, что если бы он проявил интерес к подобным вещам, она была бы счастлива, но тогда она стала бы еще больше приставать к нему со всей этой чепухой, чтобы отвлечь его от занятий. А у него просто не было на это времени. Поэтому он еще больше отдалился от нее, не желая причинять ей боли, и все же причиняя ее. И все это потому, что он должен был отыскать способ, как выполнить волю Господа.

Во время путешествия обратно в Португалию Фелипа не так сильно страдала от морской болезни, но тем не менее не вставала с постели, безучастно глядя на стены своей крохотной каюты. От этой сердечной боли ей уже не избавиться никогда. Даже в Лиссабоне, где, как надеялась дона Мониц, старые друзья поднимут ей настроение, Фелипа лишь изредка соглашалась выйти куда-либо. Вместо этого она посвятила себя маленькому Диего, а все свободное время бесцельно бродила по дому. Когда Колумб отсутствовал, находясь по делам в городе или отправившись в путешествие, она ходила по комнатам, как будто надеялась найти его; а когда он был дома, она никак не могла собраться с духом и заговорить с ним. Иногда он вежливо выслушивал ее, а порой резко просил оставить его в покое, чтобы не отвлекать от работы. Но каждый раз результат был один и тот же: Фелипа бросалась на кровать и плакала, потому что понимала, что она совсем не является частью его жизни и не знает, как исправить это. И несмотря на это она все отчаяннее любила его, и все больше верила, что в ней есть какой-то недостаток, мешающий мужу полюбить ее.

Самым мучительным для нее было ходить вместе с мужем на концерты, к мессе или на обед при дворе, потому что она знала, что в аристократических домах Лиссабона его принимают лишь потому, что он женат на ней, и поэтому в подобных случаях она ему нужна. Им обоим приходилось вести себя как муж и жена, и она все время едва удерживалась от того, чтобы не разрыдаться и не крикнуть всем и каждому, что ее муж не любит ее, что он спит с ней, может быть, раз в неделю, или в две, и даже в этих случаях остается холоден. Если бы она хоть однажды позволила себе такое, то изумилась бы, узнав, что остальные женщины удивлены не характером ее взаимоотношений с мужем, а тем, что она находит в этом нечто необычное. У большинства из них были именно такие отношения с мужьями. Женщины и мужчины живут в разных мирах, они встречаются только в постели, чтобы произвести на свет наследников, или на светских приемах, чтобы укрепить положение друг друга в обществе. Почему это так ее волнует? Почему она не может вести такую же жизнь, как и они, приятную, беззаботную жизнь среди других женщин, время от времени баловать детей, всегда рассчитывая, что слуги позаботятся о том, чтобы жизнь их катилась гладко, как по наезженной колее.

Ответ, конечно, заключался в том, что ни один из их мужей не был хотя бы отдаленно похож на Кристовао. Ни у одного из них не пылал в груди такой огонь. Ни у кого из них в сердце не таилась такая всепоглощающая страсть, притягивающая женщину, тонущую в этой бездонной пучине, так и не утолив своей жажды, так и не получив ничего в ответ.

А сам Колумб видел, как годы их совместной жизни старят Фелипу, как опустились уголки ее рта, и на лице застыла маска холодной неудовлетворенности. Видел, как она проводит все больше времени в постели, жалуясь на непонятные болезни и понимая, что он каким-то образом является причиной этого. Это он заставляет ее страдать, но он не в силах что-либо изменить, если хочет выполнить главное дело своей жизни.

Почти сразу же после возвращения в Лиссабон Колумб нашел книгу, которую искал. Труд по географии некоего арабского автора по имени Альфрагано был переведен на латинский язык, и Колумб обнаружил, что с ее помощью он сможет сократить те последние 60 градусов до вполне приемлемого для его путешествия расстояния. Если предположить, что расчеты Альфрагано были выполнены в римских милях, то тогда расстояние в 60 градусов между Канарами и Чипангу составит всего две тысячи морских миль в тех широтах, где он будет плыть. При благоприятных ветрах, которые наверняка обеспечит ему Господь, путешествие можно будет проделать всего за восемь дней, самое большее – за две недели.

Теперь в его распоряжении были доказательства в тех выражениях и значениях, которые ученые должны понять. Он предстанет перед ними не с пустыми руками, и не с одной только верой в то видение, о котором ему запретили рассказывать. Теперь на его стороне древние ученые, и неважно, что один из них был мусульманином; он сможет выстроить цепочку доказательств необходимости своей экспедиции.

Наконец-то его женитьба на Фелипе принесла свои плоды. Он использовал многочисленные знакомства и получил возможность представить свои идеи при дворе. Кристофоро смело стоял перед королем Жуаном, зная, что Бог позаботится о том, чтобы тот был к нему благосклонен, и внушит ему, что по Его воле он должен снарядить экспедицию во главе с Колумбом. Он разложил перед присутствующими карты со всеми расчетами, доказывающими, что Чипангу находится в пределах досягаемости, а Катей – на небольшом расстоянии от него. Король и ученые слушали. Они задавали вопросы. Они вспоминали древних мудрецов, взгляды которых противоречили мнению Колумба относительно размеров Земли и соотношения суши и воды, а Колумб терпеливо и уверенно отвечал им.

– Это истина, – заявил он. Все шло своим чередом, пока один из присутствующих не спросил:

– Откуда вы знаете, что Маринус прав, а Птолемей ошибается?

Колумб ответил:

– Потому что, если Птолемей прав, то это путешествие было бы невозможно. Но оно возможно, и оно закончится успешно. И поэтому я знаю, что Птолемей ошибается.

Еще не успев закончить свою речь, он уже знал, что такой довод не убедит их. Видя, как они, слушая его, вежливо кивают и почти открыто поглядывают на короля, он понял, что они дружно выступят против него. Ну что ж, подумал Кристофоро, я сделал все, что мог. Теперь все в руках Господа. Он поблагодарил короля за его милость, вновь выразил уверенность, что такая экспедиция покрыла бы славой Португалию, сделала ее величайшим королевством Европы и обратила бы в христианскую веру великое множество язычников. И после этого ушел.

Он счел обнадеживающим признаком, что, пока он ждал ответа короля, ему разрешили присоединиться к торговой экспедиции, направлявшейся к африканскому побережью. Это не было разведывательным путешествием, поэтому никаких тайн португальской короны перед ним не раскрыли. Тем не менее тот факт, что ему позволили доплыть до самой крепости Сан Жоржи в Ла Мине, был знаком доверия. Дав мне возможность ознакомиться с великими достижениями португальских мореплавателей, король, видимо, хочет подготовить меня к тому, чтобы я возглавил мою экспедицию, подумал Колумб.

По возвращении он с нетерпением ждал королевского ответа, надеясь в любой день услышать, что ему дают необходимые суда, людей и припасы.

Но король ответил отказом.

Колумб был раздавлен. Долгие дни он почти ничего не ел и не спал. Он не знал, что и думать. Разве это не было Божьим планом? Разве Бог не указывает королям и принцам, как поступать? Тогда как же король Жуан мог отказать ему?

Вероятно, я что-то сделал не так. Я не должен был тратить так много времени, пытаясь доказать, что путешествие возможно. Следовало потратить больше времени на то, чтобы убедить короля, что оно желательно и необходимо, и почему Богу угодно, чтобы оно было совершено. Я вел себя как глупец. Я недостаточно подготовился. Я никуда не гожусь. Перебирая в уме все возможные объяснения, он все глубже погружался в отчаяние.

Фелипа видела, как страдает ее муж, и поняла, что потерпела неудачу с тем единственным, в чем он нуждался и что она подарила ему, выйдя замуж. Он нуждался в связях при дворе, а влиятельность ее семейства оказалась недостаточной. Почему же тогда он не уйдет от нее? Сейчас она была для него невыносимым бременем. Она не обладала ничем, что он мог бы пожелать, полюбить, в чем мог бы нуждаться. Когда она, в попытке отвлечь его от мрачных мыслей, привела к нему пятилетнего Диего, он так грубо отослал ребенка прочь, что тот целый час плакал, а потом отказался опять пойти к отцу. Этот эпизод явился последней каплей, переполнившей чашу ее терпения. Теперь Фелипа знала, что Колумб ненавидит ее, и что она заслужила его ненависть, не дав ему ничего, в чем он нуждался.

Она бросилась в постель, повернулась лицом к стене и вскоре почувствовала, что действительно больна.

В последние дни ее жизни Колумб был с ней таким заботливым и внимательным, что раньше она и помыслить бы об этом не смела. Но в глубине души она знала, что он все равно не любит ее. Он скорее выполнял свой долг, когда говорил ей, как он переживает то, что долго был невнимателен к ней, она понимала: это вовсе не значит, что он желает ей поскорее выздороветь, чтобы получить возможность искупить свою вину; нет, он просто ждет от нее прощения, чтобы совесть его была чиста, когда ее смерть освободит его от всех обязательств брака.

– Ты обязательно прославишься, Кристовао, так или иначе, – сказала она.

– И ты будешь рядом со мной и увидишь это, Фелипа, – отозвался он.

Ей хотелось верить в это или хотя бы в то, что он действительно хочет этого, но она знала, что это, увы, не так.

– Я прошу тебя обещать мне только одно: ты завещаешь все Диего.

– Да, Диего, – ответил Колумб.

– Никаким другим сыновьям, – добавила она, – никаким другим наследникам.

– Я обещаю, – последовал ответ.

Вскоре она умерла. Колумб держал Диего за руку, когда они шли за ее гробом, направляясь к фамильному склепу. Внезапно он поднял сына на руки и промолвил:

– Ты единственное, что мне осталось от нее. Я нехорошо поступал с твоей матерью, да и с тобой тоже, и не могу обещать, что в будущем изменюсь к лучшему. Но я обещал ей кое-что и сейчас скажу тебе то же самое: все, чем я когда-либо буду владеть, все, чего я когда-либо добьюсь, каждый титул, все свое имущество, все мои почести, всю мою славу я оставлю тебе.

Диего запомнил эти слова. Оказывается, отец все-таки любит его, и он также любил его мать, и когда-нибудь, если отец станет великим, и сам Диего будет великим после его смерти. Он подумал, не означает ли это, что в один прекрасный день он будет владельцем острова, как бабушка. Он подумал, не значит ли это, что когда-нибудь он сам поведет корабль в плавание. Он подумал, не означает ли это, что в один прекрасный день он предстанет перед королем. И еще он подумал, а не значит ли это, что отец сейчас покинет его и он никогда его больше не увидит.

Весной следующего года Колумб отправился в Испанию. Он отвез Диего во францисканский монастырь Ла Рабида неподалеку от Палоса.

– Меня учили отцы-францисканцы в Генуе, – сказал он сыну. – Учись хорошо, сын мой, стань настоящим ученым, христианином и благородным человеком. А я буду служить Господу и постараюсь, чтобы мы с тобой стали богатыми людьми.

Колумб оставил сына в монастыре, но время от времени навещал его, а в своих письмах настоятелю, отцу Хуану Пересу, он никогда не забывал справиться об успехах и здоровье сына. Диего понимал, что немногие отцы так заботятся о своих сыновьях, как его отец. И даже малая толика внимания со стороны его дорогого отца значила куда больше, чем вся любовь и внимание отцов не столь выдающихся, как его отец. Примерно так говорил он себе, стараясь заглушить слезы обиды и одиночества в эти первые месяцы жизни в монастыре.

Сам же Колумб отправился дальше, ко двору испанского короля, где он намеревался представить на этот раз куда более тщательно продуманный вариант тех самых расчетов, которые подвели его в Португалии. На этот раз он будет еще более настойчивым. Все, что пришлось пережить Фелипе, все, что сейчас переживает Диего, лишенный семьи и оставленный в чужом месте, среди чужих людей, все это будет оправдано. Ибо в конце концов Колумб добьется успеха, и его победа окупит все сторицей. Он уверен, что не потерпит поражения. Потому что, даже не располагая никакими доказательствами, он знал, что прав.

Ты был на верном пути!

Они предали тебя!

Ты их простишь?

Глава 7

Что было бы

Дико встречала Хунакпу на вокзале в Джубе. Он был небольшого роста, со светло-коричневой кожей и характерными для майя чертами лица, поэтому она легко узнала его. Он спокойно стоял, безмятежно разглядывая пассажиров, суетившихся на платформе. Дико была поражена тем, как молодо он выглядит, хотя она уже знала, что индейцы с их гладкой кожей лица всегда кажутся моложе тем, кто привык встречаться с представителями других рас. Удивительно было и то, с каким спокойствием держался этот такой молодой на вид человек. Можно было подумать, что он уже в тысячный раз приезжает сюда и сейчас просто рассматривает хорошо знакомый пейзаж, стараясь заметить, изменилось ли в нем что-либо за те годы, что он отсутствовал. Глядя на него, трудно было догадаться, что карьера его висит на волоске, что за всю свою жизнь он никогда не выезжал за пределы Мехико, что сейчас он собирается сделать доклад, который может изменить весь ход истории. Дико позавидовала тому миру, который царит в его душе и позволяет ему принимать все в жизни с таким… таким спокойствием.

Она подошла к Хунакпу. Он взглянул на нее, причем ничто в его лице не выдало радости или облегчения, хотя он, наверняка, узнал ее, поскольку, прежде чем уехать, несомненно, нашел ее фотографию в картотеке сотрудников Службы.

– Я Дико, – сказала она, протянув ему обе руки. Он слегка пожал их.

– А я Хунакпу, – ответил он. – Как мило с вашей стороны, что вы встретили меня.

– У нас в городе нет уличных указателей, – пояснила она, – а я вожу машину лучше, чем таксисты. Может, я и преувеличиваю, но зато беру с пассажиров меньше.

Он не улыбнулся в ответ. Зануда, подумала она.

– А багаж у вас есть? Он покачал головой.

– Вот только это, – он приподнял плечо, на котором висела небольшая сумка на ремне.

Неуж-то там поместилась хотя бы одна смена белья? Но, с другой стороны, он приехал из одной тропической страны в другую, а в бритвенных принадлежностях он не нуждается. Индейцы выглядят моложе своих лет, отчасти благодаря отсутствию бороды. А что касается бумаг, то их уже давно передали по электронной почте. Однако большинство людей, отправляясь в путешествие, берут с собой гораздо больше вещей. Возможно, потому, что чувствуют неуверенность, и им требуется окружить себя знакомыми, привычными вещами; они везут с собой много одежды, чтобы иметь свободу выбора хотя бы в этом, и смягчить таким образом чувство неуверенности и беспомощности. Судя по всему, к Хунакпу это не относится. Он, по-видимому, вообще ничего не боится. Или, возможно, нигде не чувствует себя иностранцем. Как здорово было бы, подумала Дико, чувствовать себя как дома в любом месте. Хотела бы я обладать таким даром! К своему изумлению она обнаружила, что восхищается им, несмотря на то что он оттолкнул ее своей холодностью.

До гостиницы они доехали в полном молчании. Он ни словом не обмолвился о том, понравился ли ему его номер.

– Ну что ж, – сказала Дико, – я думаю, вы захотите отдохнуть, тем более эта разница во времени… Лучше всего поспать часика три, а потом встать и сразу поесть.

– Я не почувствую разницу во времени, – возразил он. – Я поспал в самолете. И в поезде.

Он спал? В ожидании самой важной в его жизни беседы?

– Но тогда, вероятно, вы голодны?

– Я поел в поезде, – ответил он.

– Ну что же, – сказала Дико, – сколько времени вам понадобится, прежде чем мы начнем?

– Я могу начать прямо сейчас, – ответил Хунакпу. Он снял с плеча сумку и положил ее на кровать. Ее поразило, как экономны были его движения: он не бросил сумку небрежно, но и не уложил ее с подчеркнутой осторожностью. Он двигался так естественно, что казалось, будто сумка сама соскользнула с его плеча на кровать.

У Дико даже мурашки побежали по коже. Сначала она не могла понять почему, но затем поняла: вот он стоит, руки пустые, сумка соскользнула с плеча, он не перебирает пальцами и ничего не прижимает к груди, чтобы скрыть смущение. Он избавился от единственной вещи, которую привез с собой, но он совершенно спокоен и невозмутим. Ей показалось, будто у нее на глазах человек стоит на краю пропасти, и ее охватил какой-то ужас, смешанный с состраданием. Сама она никогда не была бы способна на такое. Оказавшись в непривычном месте, одна, она непременно вцепилась бы во что-то знакомое, свое. Записную книжку. Сумочку. Хотя бы браслет или кольцо, или часы, чтобы вертеть это в руках. А этот человек – он оставался абсолютно спокоен, без единой знакомой вещи в руках. Он, несомненно, может скинуть с себя все и пройти по жизни обнаженным, не испытывая ни малейшего неудобства. Его потрясающее самообладание выводило ее из себя.

– Как вам это удается? – спросила она, не в силах удержаться.

– Что именно? – спросил Хунакпу.

– Оставаться таким… таким спокойным. Он на мгновение задумался.

– Потому что я не знаю, что еще делать.

– Я бы тряслась от страха, – сказала она. – Приехать в совершенно незнакомое место. Отдать труд всей своей жизни в руки незнакомых людей.

– Да, – сказал он. – Я тоже. Она взглянула на него, сомневаясь, правильно ли его поняла.

– Вы боитесь?

Он кивнул. Но лицо его оставалось безмятежным, как и прежде, а поза такой же свободной. Более того, когда он признался, что боится, его поза и выражение лица говорили об обратном, что он чувствует себя непринужденно, может быть, слегка уставшим от разговора, но пока еще не испытывает нетерпения. Он вел себя как сторонний наблюдатель.

И тут вдруг замечания, которые начальница Хунакпу обронила в разговоре с Дико, внезапно начали обретать смысл. Она, между прочим, упомянула о том, что он, судя по его поведению, безразличен ко всему, даже и к тому, что интересует его больше всего. Работать с ним совершенно невозможно, сказала она, но тем не менее желаю вам удачи. Однако не похоже, что Хунакпу целиком погружен в свой внутренний мир и неспособен реагировать на окружающее. Он явно воспринимал все, что происходит вокруг него. Он слушал ее вежливо и внимательно.

Ну ладно. Ясно, что он ведет себя необычно. Но он приехал, чтобы сделать доклад, и сейчас для этого вполне подходящее время.

– Что вам нужно? – спросила она. – Чтобы сделать доклад? Трусайт?

– И терминал сети электронной связи, – ответил он.

– Тогда пошли ко мне на станцию. – сказала Дико.

Ну и что дальше?

Это следующий параграф, сюда пользователь перейдёт по ссылке из первого параграфа.

Здесь мы добавили спрайт единорога.

Можно добавлять спрайты из интернета, указав их адрес, либо со своего компьютера, воспользовавшись кнопкой «Добавить/Спрайт».

Также добавлена фоновая музыка. Обратите внимание на появившуюся кнопку в панели инструментов.

Примеры, как можно отформатировать текст

Наклонный текст

Жирный текст

Подчёркнутый текст

Моноширинный текст

Этот текст выровнен по центру

Этот текст выровнен по правому краю

Изображение (поддерживаются форматы png, jpeg, gif):

Горизонтальная линия:

Это – тире, а не дефис и не минус

Нижний индекс: формула воды H2O

Верхний индекс: площадь комнаты 25 м2

* Первая строка списка

* Вторая строка списка

Несколько приёмов, использование которых сделает игру интереснее.

Ссылка на первый параграф

Глава 3

Мечта

Иногда Дико казалось, что она выросла вместе с Христофором Колумбом, что он был ее дядей, дедушкой, старшим братом. Он всегда присутствовал в работе ее матери, сцены из его жизни вновь и вновь проигрывались перед ее глазами.

В одном из ее самых ранних воспоминаний Колумб отдавал своим людям приказ захватить нескольких индейцев, чтобы увезти их в Испанию в качестве рабов. Дико была слишком мала, чтобы до конца осознать значение происходящего. Но она понимала, что люди в голограмме ненастоящие, и, когда мать как-то раз с яростью закричала: “Я не дам тебе этого сделать!”. Дико подумала, что она обращается к ней, и расплакалась.

– Успокойся, – сказала мама, качая ее на руках, – я говорила не с тобой, а с человеком в голограмме.

– Но он тебя не слышит, – возразила Дико.

– Когда-нибудь услышит.

– Папа говорит, что он умер сто лет назад.

– Гораздо раньше, моя малышка.

– Почему ты так рассердилась на него? Он что, – плохой?

– Он жил в плохое время, – объяснила мама. – Он был великим человеком в плохое время.

Дико не понимала моральной подоплеки всего этого. Единственное, чему научил ее этот эпизод, было то, что каким-то образом люди в голограмме все-таки реальны, и что человек по имени Кристофоро Коломбо, или Кристобаль Колон, или Христофор Колумб, был очень, очень важен для мамы.

Он стал важным и для Дико. Мысли о нем никогда не оставляли ее. Она видела, как он играет, будучи еще ребенком. Видела, как он ведет бесконечные споры со священнослужителями в Испании. Она видела его коленопреклоненным перед королем Арагонским и королевой Кастильской. Видела, как он тщетно пытается на латинском, испанском и португальском языках, на генуэзском диалекте заговорить с индейцами. Она видела, как он навещает своего сына в монастыре Ла Рабида.

Когда ей исполнилось пять лет. Дико спросила мать:

– Почему его сын не живет вместе с ним?

– С кем?

– С Кристофоро, – ответила Дико. – Почему его маленький сын живет в монастыре?

– Потому что у Коломбо нет жены.

– Я знаю, – сказала Дико, – она умерла.

– Поэтому, пока он пытается получить разрешение короля и королевы отправиться в плавание на Запад, кто-то должен позаботиться о его сыне и дать ему образование.

– Но у Кристофоро ведь есть другая жена, – возразила Дико.

– Это не жена.

– Они спят вместе, – удивилась Дико.

– Чем ты занималась, пока меня не было? – спросила мама. – Смотрела голограммы?

– Но ты же всегда здесь, мама, – сказала Дико.

– Это не ответ, хитрая девчонка. Так что же ты видела?

– У Кристофоро есть еще один мальчик, от другой жены, – сказала Дико. – Он никогда не будет жить в монастыре.

– Это потому, что Коломбо не женат на матери своего нового сына.

– А почему? – спросила девочка.

– Дико, тебе всего пять лет, а я очень занята. Неужели тебе так срочно нужно все это знать?

Дико поняла, что ей придется расспросить отца. Это даже лучше. Отец, правда, проводил дома куда меньше времени, чем мама, но зато, когда он приходил, то отвечал на все ее вопросы и никогда не говорил, что она еще слишком маленькая.

В тот же день, к вечеру. Дико стояла на табуретке рядом с матерью, помогая ей разминать вареную фасоль для острого пюре к ужину. Когда Дико тщательно, изо всех силенок мешала пюре, ей пришел в голову еще один вопрос.

– А если ты умрешь, мама, папа отправит меня в монастырь?

– Нет, – ответила мама.

– А почему?

– Я не собираюсь умирать, по крайней мере до тех пор, пока ты сама не состаришься.

– Но если ты все-таки умрешь?

– Мы не христиане, и сейчас не пятнадцатый век, – сказала мама. – Мы не посылаем своих детей учиться в монастырь.

– Ему, наверное, было очень одиноко, – сказала Дико.

– Кому?

– Сыну Кристофоро в монастыре.

– Да, конечно, – ответила мать.

– А Кристофоро тоже скучал о своем маленьком сыне? – спросила Дико.

– Наверное, – сказала мать. – Некоторые люди очень скучают по своим детям. Даже когда они все время окружены другими людьми, им очень их не хватает. И даже когда их дети вырастают и становятся взрослыми, родители скучают о том времени, когда те были маленькими, – о времени, которое никогда уже не вернется.

Дико ухмыльнулась.

– Тебе хотелось бы, чтобы мне опять было два года?

– Да.

– Я была хорошая?

– По правде говоря, ты была непоседой, – ответила мать. – Всегда и всюду совала свой нос, никогда не сидела на месте. С тобой не было никакого сладу. Мы с отцом почти ничего не успевали делать, тебя ни на минуту нельзя было оставить без присмотра.

– Разве это плохо? – спросила Дико. Она выглядела несколько обескураженной.

– Но мы же не отказались от тебя, не так ли? – сказала мама. – Значит, было в тебе что-то и хорошее. Не разбрызгивай пюре, а то нам придется ужинать, соскребая его ложками со стен.

– А папа делает фасолевое пюре лучше, чем ты, – сказала Дико.

– Очень мило с твоей стороны сказать мне об этом, – сказала обиженно мама.

– Но когда вы оба на работе, ты – главнее. Мать вздохнула.

– Твой отец и я работаем вместе.

– Но ты же глава проекта. Все так говорят.

– Да, это правда.

– Но если ты голова, то кто же папа – локоть или еще что-нибудь?

– Папа – это руки и ноги, глаза и сердце.

Дико захихикала.

– А ты уверена, что папа – не живот?

– Да, у папы есть животик, но он выглядит очень мило.

– Как хорошо, что папа – не задница проекта.

– Ну, хватит. Дико, – сказала Тагири. – Не будь дерзкой. Ты уже достаточно большая и такие шутки не смешны.

– Если это не смешно, то как это?

– Гадко.

– Тогда я буду гадкой всю жизнь, – сказала Дико с вызовом.

– Не сомневаюсь, – ответила мать.

– Я постараюсь остановить Кристофоро. Мать бросила на нее странный взгляд.

– Это моя задача, если она вообще осуществима.

– К тому времени ты будешь уже старенькой, – возразила Дико. – А я вырасту и сделаю это за тебя.

Мать не стала спорить.

Когда Дико исполнилось десять лет, она проводила все дни в лаборатории, осваивая старый хроновизор. По правилам ей не полагалось пользоваться им, но вся аппаратура в Илерете была задействована в проекте матери, и соблюдение правил зависело от Тагири. Это означало, что все сотрудники работали с полной отдачей, забывая о времени, и четкого разграничения между домом и работой практически не существовало. Детям и родственникам не возбранялось приходить в лабораторию, если они вели себя тихо и не мешали работать. Никто из сотрудников не делал тайны из своей работы. Никто также не пользовался устаревшими хроновизорами, разве что для того, чтобы лишний раз просмотреть старые записи, и поэтому Дико никому не мешала. Все знали, что Дико аккуратна и ничего не сломает. Поэтому никто не обращал особого внимания на то, как десятилетний ребенок без разрешения, самостоятельно просматривает старые записи.

Сначала отец настроил хроновизор, которым пользовалась Дико, так, чтобы он показывал только ранее сделанные записи. Но вскоре эти ограничения стали ее злить: ей всегда хотелось быть непосредственным свидетелем событий.

Незадолго до того, как ей исполнилось двенадцать лет, она придумала, как обойти попытку отца помешать ей полностью использовать все возможности хроновизора. Но сделала она это не слишком искусно: компьютер отца, должно быть, сообщил ему о проделке дочери. Не прошло и часа, как он пришел посмотреть, чем она занимается.

– Итак, ты хочешь сама заглянуть в прошлое, – сказал он.

– Мне не нравятся картинки, записанные другими, – призналась Дико. – Их интересовало совсем не то, что интересует меня.

– Давай решим сразу, – сказал отец, – либо тебе запрещается заниматься прошлым вообще, либо я позволяю тебе делать все, что ты хочешь.

Это было, как удар.

– Пожалуйста, не запрещай мне, – взмолилась она. – Уж лучше я буду по-прежнему смотреть старые картинки, но только не прогоняй меня.

– Я знаю, что все люди, которых ты видишь на этих картинках, давным-давно умерли, – сказал отец. – Но это не значит, что за ними можно подсматривать просто из любопытства.

– А разве не этим занимается Служба? – спросила Дико.

– Нет, – сказал отец. – Из любопытства – да, но не из личного любопытства. Ведь мы ученые.

– Я тоже буду ученым, – вставила Дико.

– Мы наблюдаем за жизнью людей, чтобы выяснить, почему они поступают так, а не иначе.

– Я тоже, – сказала Дико.

– Ты увидишь ужасные вещи, – сказал отец. – Отвратительные. Очень личные. Вещи, которые приведут тебя в замешательство.

– Я уже видела такое.

– Именно это я и имею в виду, – сказал отец. – И если ты думаешь, что то, что мы позволяли тебе видеть до сих пор, было отвратительным, личным или приводящим в замешательство, то что ты будешь делать, когда увидишь действительно нечто отвратительное, сугубо личное и выводящее из равновесия?

– Отвратительное. Личное. Выводящее из равновесия. Похоже на название адвокатской конторы, – сказала Дико.

– Если ты хочешь, чтобы тебе предоставили права научного сотрудника, ты должна и вести себя, как настоящий ученый, – сказал отец.

– Что ты имеешь в виду?

– Я хочу, чтобы ты ежедневно представляла мне отчеты о том, что ты видела и к какому времени это относилось. Раз в неделю ты будешь представлять отчет о том, что ты изучала и что узнала. Ты должна, как и все другие, вести журнал наблюдений. Если увидишь что-то такое, что выведет тебя из равновесия, обратись ко мне или к маме. Дико усмехнулась:

– Понятно. С отвратительным и личным я разбираюсь сама, а выводящее из равновесия обсуждаю с предками.

– Ты – свет очей моих, – промолвил отец. – Но боюсь, я мало покрикивал на тебя, когда ты была маленькой, а теперь это уже не поможет.

– Я представлю все отчеты, которые ты требуешь, – сказала она. – Но ты должен пообещать мне, что будешь их читать.

– Точно так же, как и любой другой отчет, – сказал Хасан. – Поэтому не представляй мне халтуру.

Дико наблюдала, составляла отчеты и скоро уже с нетерпением ожидала еженедельных обсуждений с отцом проделанной ею работы. Лишь позже она поняла, какими детскими и наивными были ее первые опыты, и сколь поверхностно она судила о вопросах, уже давным-давно решенных взрослыми наблюдателями. И она поражалась, с каким тактом и пониманием отец относился к ее работе. Он всегда внимательно слушал ее, и уже через несколько лет результаты работы Дико по-настоящему оправдали время, потраченное на нее.

Наконец, наступил момент, когда она отказалась от хроновизора и перешла на куда более чувствительный Трусайт. Кто бы мог подумать, что подтолкнул ее к этому ее старый знакомец Кристофоро Коломбо. Она его никогда не забывала, потому что о нем не забывали отец с матерью, однако в первые годы своей работы на хроновизоре она им специально не занималась. Да и какая в этом была необходимость? Дико была знакома практически со всеми подробностями его жизни по старым записям, которые родители просматривали почти непрерывно всю ее жизнь. Обратно к Коломбо ее привел один принципиальный для нее вопрос: когда, в какой момент великие исторические личности принимают решения, которые делают их великими? Ее не интересовали все те, к кому слава пришла сама собой. Ее привлекали лишь те, кто преодолевал любые препятствия и никогда не сдавался. Некоторые из них были истинными чудовищами, другие – благородными людьми, кое-кто – закоренелыми эгоистами, другие альтруистами. Некоторые из их подвигов и свершений почти сразу же превращались в прах, а другие настолько изменяли мир, что отголоски этого были ощутимы до сих пор. Для Дико все это не имело особого значения. Она искала в прошлом сам момент принятия решения. Когда она уже написала отчеты о деятельности нескольких десятков великих людей, ей пришло в голову, что, зная так много о Кристофоро, она, по сути дела, ни разу не попыталась проанализировать последовательно всю его жизнь и, может быть, обнаружить то, что побудило сына честолюбивого генуэзского ткача отправиться в море, послав ко всем чертям все старые географические карты мира.

То, что Кристофоро был великим человеком, не подлежало сомнению, независимо от мнения родителей. Итак… когда же им было принято решение? Когда он впервые ступил на путь, сделавший его одной из самых знаменитых исторических личностей?

Ей показалось, что ответ надо искать в 1459 году, когда соперничество между двумя знатными родами Генуи Фиески и Адорно приближалось к своему апогею. В том году человек по имени Доменико Коломбо был ткачом, сторонником Фиески, владельцем Оливелла Гейт и отцом маленького рыжеволосого мальчика, которому предстояло изменить мир.

Проложи свой путь сам

Глава 1

Правительница

Лишь однажды Колумб пришел в отчаяние и потерял надежду осуществить свою мечту. Это случилось в ночь на 23 августа в порту Лас-Пальмас на Канарских островах.

Наконец-то, после долгих лет борьбы, три его каравеллы вышли в море из Палоса. И почти сразу же произошла авария: руль “Пинты” разболтался и чуть не вышел из строя. Памятуя о том, как священники и аристократы при дворе королей Испании и Португалии сначала улыбались ему, а потом, у него за спиной, предавали его, Колумб и тут склонен был видеть в случившемся чей-то злой умысел. Недаром Кинтеро, владелец “Пинты”, так переживал за свое суденышко, отправлявшееся в далекое плавание, что нанялся простым матросом, чтобы присматривать за ним. Пинсон рассказал ему с глазу на глаз, что как раз перед отплытием заметил, как несколько человек собрались на корме “Пинты”. Пинсон сам исправил руль, когда они выходили в море, однако на следующий день он опять сломался. Капитан был в ярости, но поклялся Колумбу, что “Пинта” присоединится к двум другим каравеллам в Лас Пальмасе через несколько дней.

Колумб был так уверен в способностях Пинсона и его преданности общему делу, что особенно не беспокоился за “Пинту”. С “Санта-Марией” и “Ниньей” он поплыл к острову Гомера, правительницей которого была Беатриса де Бобадилья. Колумб давно ждал этой встречи, чтобы отпраздновать свою победу над придворными короля Испании вместе с той, которая не скрывала, что искренне желает ему успеха. Однако сеньоры Беатрисы на острове не оказалось. Ожидание и без того было томительно, а тут еще ему приходилось изо дня в день выслушивать пустую болтовню придворных Беатрисы, они вдохновенно уверяли его, что иногда в ясную погоду с острова Ферро, самого западного из Канарских островов, далеко на западе виднеются туманные очертания голубого острова. Кто же в это поверит? Множество судов уже заплывали далеко на запад, но никто из моряков ничего подобного не видел. Однако Колумб уже научился улыбаться и одобрительно кивать, слушая самую невероятную белиберду. Не овладев этим искусством, нельзя было бы удержаться при дворе, а Колумб выдержал это испытание не только при постоянно переезжавших с места на место дворах Фердинанда и Изабеллы, но и находясь в окружении куда более надменных придворных Жуана Португальского. И теперь, прождав не один десяток лет, чтобы получить в свое распоряжение корабли, людей и необходимые припасы и, самое главное, разрешение предпринять это путешествие, он вполне мог выдержать еще несколько дней общения с этими тупыми господами. И все же иногда он едва сдерживался, чтобы не сказать им, насколько ничтожны и бесполезны они в глазах Господа, да и других людей, если смысл их жизни – лишь служить при дворе правительницы Гомеры, не находя лучшего для себя применения, даже когда ее нет дома. Они, несомненно, забавляют Беатрису. В беседах с Колумбом при королевском дворе в Санта Фе она недвусмысленно дала ему понять, что прекрасно видит всю никчемность большинства представителей рыцарского сословия. Без сомнения, она постоянно отпускала в их адрес колкости, ирония которых до них даже не доходила.

Куда более мучительным было отсутствие вестей из Лас Пальмаса. Он оставил там своих людей, поручив им сразу же сообщить, как только Пинсон приведет “Пинту” в порт. Однако шли дни, а никаких известий оттуда не поступало. Между тем тупость придворных становилась все более невыносимой, и, наконец, терпение Колумба лопнуло. Вежливо распрощавшись с господами из Гомеры, он направился в Лас Пальмас сам. Но, прибыв туда 23 августа, обнаружил, что “Пинта” так и не появилась.

На ум сразу же пришло самое худшее. Предатели среди экипажа судна, полные решимости помешать ему выполнить задуманное, возможно, подняли мятеж, либо же им как-то удалось убедить Пинсона повернуть назад, в Испанию. А может, они беспомощно дрейфуют в океане, уносимые течением неизвестно куда. Или же их захватили пираты, или португальцы, которые могли заподозрить, что эта экспедиция отправилась на поиски испанцев, пытающихся прибрать к рукам их владения на африканском побережье. Наконец Пинсону, считавшему себя имеющим больше прав, чем Колумб, возглавить это предприятие – хотя ему никогда не удалось бы добиться королевского покровительства и помощи, поскольку у него не было ни образования, ни манер, ни терпения, столь необходимых в таких делах, – могло взбрести в голову уплыть дальше самому, чтобы достичь Индии раньше Колумба.

Все это было возможно, и, перебирая в уме все варианты, Колумб готов был поверить в реальность любого из них. В тот вечер он уединился в своей каюте и, опустившись на колени – не впервые, конечно, но с несвойственным ему гневом, – обратился к Всевышнему.

– Я выполнил все, что ты повелел мне, – произнес он. – В какие только двери не стучал, но Ты ни разу, даже в самые трудные времена, ничем не помог мне. И все же вера в Тебя никогда не покидала меня. И вот, наконец, я добился разрешения отправиться в экспедицию именно на тех условиях, за которые сражался. Мы подняли паруса. Мой план был хорош. Время года было выбрано правильно. Люди что надо, и я даже готов был простить им, что они считают себя более опытными моряками, чем их предводитель. И теперь, я прошу у Тебя лишь одно – то, что мне действительно нужно: дай мне немного удачи.

Не слишком ли дерзко так обращаться к Господу? Может быть. Но Колумбу уже случалось дерзко говорить с могущественными людьми, и исходившие из самого сердца слова легко срывались с языка. Бог может покарать его за это, если захочет. Но Колумб уже давно отдал себя в Его руки, а сейчас он слишком устал.

– Господи милостивый, неужели я просил у Тебя слишком многого? Неужели Тебе понадобилось отобрать у меня третий корабль? Моего лучшего моряка? Неужели Тебе так уж надо было лишить меня милости сеньоры Беатрисы? Я вижу, что не заслужил Твоего расположения. И поэтому прошу Тебя найти мне замену. Убей меня на месте, если хочешь. Вряд ли это будет больнее, чем убивать меня по кусочкам, как Ты это делаешь сейчас. Знаешь что? Я готов служить Тебе еще один день. Пошли мне “Пинту” или подай мне знак, чего еще Ты ждешь от меня. Но я клянусь Твоим святым именем, что ни за что не отправлюсь в плавание, если у меня не будет трех судов, хорошо оснащенных и с полными экипажами. Я состарился, служа Тебе, и завтра, когда истечет назначенный мной срок, я отойду от дел и буду жить на те крохи, которые Ты сочтешь возможным пожаловать мне. – Затем он перекрестился. – Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь.

Совершив эту молитву, скорее похожую на богохульство, Колумб еще долго не мог уснуть. Наконец, так и не успокоившись, он встал с постели и опять опустился на колени.

– И все же да свершится воля Твоя, а не моя! – сказал он яростно. Затем вновь забрался в постель и сразу же уснул.

Утром в порт вползла “Пинта”. Колумб воспринял это как подтверждение того, что Бог и в самом деле все еще не утратил интерес к успеху его предприятия. Ну что, хорошо, подумал он. Ты не поразил меня насмерть за мою непочтительность, о Господи, а послал мне “Пинту”. Теперь я докажу Тебе, что остаюсь и поныне Твоим верным слугой.

Он начал с того, что довел до исступления чуть ли не половину населения Лас Пальмаса, заставив людей заниматься ремонтом “Пинты”. На судне трудились, казалось, все плотники, конопатчики, кузнецы, кожевенники и парусных дел мастера, жившие в городе. Пинсон долго извинялся за долгое отсутствие, но в его словах звучало что-то похожее на вызов. Он говорил, что им пришлось дрейфовать почти две недели, и только благодаря его искусству мореплавателя, “Пинту” удалось привести туда, куда он обещал. Колумб не до конца поверил ему, но не подал виду. Как бы там ни было, Пинсон здесь, а с ним и “Пинта” с мрачным от пережитого Кинтеро. Так что пока Колумб был доволен.

Теперь, когда все мастера и ремесленники Лас Пальмаса работали на него, ему наконец удалось заставить Хуана Ниньо, владельца “Ниньи”, заменить треугольные паруса на прямоугольные, которыми были оснащены другие каравеллы, с тем чтобы все корабли могли одинаково маневрировать в море и с Божьей милостью одновременно приплыть ко двору китайского богдыхана.

За одну неделю все три судна оказались подготовленными к плаванию лучше, чем когда они покидали Палое, и на этот раз никаких неожиданных поломок не произошло. Если даже среди экипажей и затаились какие-то недруги, их, несомненно, отрезвило то, что и Колумб, и Пинсон были полны решимости выйти в море любой ценой. К тому же, если бы экспедиция потерпела неудачу и на этот раз, они застряли бы на Канарских островах почти без всякой надежды на скорое возвращение в Палое.

А Господь так милостиво откликнулся на обращенные к нему дерзкие слова Колумба, что, когда они, наконец, пристали к берегам Гомеры, чтобы пополнить судовые припасы, над замком Сан-Себастьян развевался флаг правительницы острова.

Все сомнения и страхи Колумба тотчас рассеялись. Беатриса де Бобадилья по-прежнему высоко ценит его! Как только ей доложили о его прибытии, она тут же отпустила всех придворных, которые еще неделю назад как будто снисходили до общения с ним.

– Кристобаль, друг мой, брат мой! – воскликнула она. Колумб поцеловал ей руку, и она повела его из дворца в сад, где они сели в тени дерева и он принялся рассказывать ей обо всем, что произошло со времени их последней встречи в Санта-Фе.

Она слушала с большим интересом, иногда задавала отнюдь не праздные вопросы и смеялась, когда Колумб рассказывал, какие палки в колеса начал ставить ему король почти сразу после подписания их договора.

– Вместо того чтобы дать деньги на три каравеллы, король раскопал какое-то преступление, совершенное горожанами Палоса в незапамятные времена, – наверняка контрабанду…

– Их главный промысел в течение многих лет, насколько я знаю, – подхватила Беатриса.

– Ив наказание он потребовал от них уплатить сумму, равную стоимости двух каравелл.

– Удивляюсь, что он не заставил их оплатить все три, – перебила Беатриса. – Ведь он – известный скупердяй, дорогой старина Фердинанд. Правда, он оплатил все расходы на войну и не разорился. К тому же, он только что выслал из страны всех евреев, так что теперь ему, в случае чего, и занять не у кого.

– Ирония судьбы состоит в том, что семь лет назад герцог Сидонии был готов купить мне в Палосе три каравеллы за счет собственной казны, но король не дал на это разрешения.

– Дорогой старина Энрике – у него всегда было куда больше денег, чем у короля, и он никак не может понять, почему при таком раскладе его власть уступает королевской.

– Как бы там ни было, вы можете представить себе, как они обрадовались, когда я, наконец, оказался в Палосе. А затем, чтобы окончательно меня унизить, король объявил, что приостановит судебные разбирательства по уголовным и гражданским делам в отношении тех, кто захочет присоединиться к моей экспедиции.

– Не может быть!

– Может. Вы представляете, каково было узнать об этом настоящим морякам Палоса. Им вовсе не хотелось отправляться в столь далекое плавание в компании преступников и несостоятельных должников. К тому же, их сограждане могли бы заподозрить, что они тоже нуждаются в подобной милости короля.

– Его величество, несомненно, полагал, что подобная мера сможет побудить любого принять участие в вашей безумной затее.

– Да, его “помощь” чуть не погубила все в самом начале.

– Итак, сколько же преступников и разорившихся должников на ваших судах?

– Насколько мне известно, ни одного. Слава Богу, он послал нам Мартина Пинсона.

– Да, это человек-легенда.

– Вы знаете его?

– Рассказы и байки моряков доходят и до Канар. Мы ведь живем у моря.

– Мой замысел увлек его, и как только жители Палоса узнали о том, что он отправляется с нами, у нас тут же появились добровольцы. А его друзья рискнули дать нам свои каравеллы.

– Не бесплатно, разумеется.

– Они надеются разбогатеть, по своим меркам, конечно.

– Точно так же, как и вы – по своим.

– Нет, сеньора, я надеюсь стать богатым в вашем понимании этого слова.

Она рассмеялась и коснулась его руки.

– Кристобаль, как я рада вновь увидеть вас. Как я рада, что Господь избрал вас и благословил на борьбу с Океаном и двором испанского короля.

Она произнесла эти слова как бы невзначай, но они затрагивали весьма деликатную тему. Лишь она одна знала, что он предпринял свое путешествие, следуя повелению Бога. Священники в Саламанке считали его дураком. Но если бы он хоть единым словом намекнул, что сам Господь говорил с ним, его тут же заклеймили бы как еретика, а это означало бы не только крушение планов достичь Индии. Вообще-то он не собирался говорить ей об этом: не собирался говорить об этом никому. Он ничего не сказал даже своему брату Бартоломео, даже своей жене Фелипе незадолго до ее смерти, и даже отцу Пересу в Ла Рабида. Лишь неожиданно для самого себя, проведя час в обществе Беатрисы, он поделился с ней своими сокровенными мыслями. Не всеми, конечно, а только тем, что Бог сделал его своим избранником и повелел ему совершить это путешествие.

Почему он поделился с ней? Возможно потому, что в глубине души знал: он может доверить ей свою жизнь. Или, возможно, потому, что ее всепонимающий, проницательный взгляд сказал ему, что убедить ее может только правда. Но даже и тогда Колумб не поведал ей всего, иначе и она сочла бы его безумцем.

Но она отнюдь не считала его таковым, либо же она была явно неравнодушна к таким безумцам. Это чувство проявлялось и сейчас, и даже сильнее, чем он ожидал.

– Останься со мной до утра, мой Кристобаль, – сказала она.

– О сеньора… – неуверенно отозвался он, не понимая, правильно ли ее понял.

– В Кордобе ты жил с простой женщиной Беатрисой, и у нее от тебя ребенок. Не станешь же ты утверждать, что живешь монахом.

– Видимо, мне на роду так написано. Не могу устоять перед женщинами по имени Беатриса. И ни одну из них даже при сильном желании нельзя назвать простой или обычной.

Леди Беатриса рассмеялась:

– Тебе удалось польстить сразу двум женщинам, – старой любовнице и той, которая готова стать твоей новой. Неудивительно, что тебе удалось одолеть на своем трудном пути и священников, и ученых. Я даже думаю, что королева Изабелла, как и я, влюбилась в твои рыжие волосы и огонь, пылающий в глазах.

– Боюсь, что теперь у меня больше седых волос, чем рыжих.

– Что-то незаметно, – ответила она.

– Сеньора, – сказал он, – когда я прибыл на Гомеру, я лишь молился, чтобы завоевать вашу дружбу, о большем я не смел и мечтать…

– Похоже на начало длинной, изобилующей изящными оборотами речи, в конце которой мое откровенное предложение будет отклонено…

– О, сеньора Беатриса, не отклонено, а скорее отложено…

Она протянула руку, наклонилась, и коснулась его щеки.

– Знаешь ли, Кристобаль, ведь красавцем тебя не назовешь.

– Я тоже всегда так считал, – ответил он.

– И тем не менее от тебя нельзя оторвать глаз. А когда тебя нет рядом, все равно продолжаешь думать о тебе. Я потеряла мужа, ты жену. Господу было угодно избавить их от земных мук. Неужели нам следует мучить себя неудовлетворенными желаниями?

– Сеньора, а сплетни? Если бы я остался на ночь…

– Ив этом все дело? Тогда уйдешь до наступления полуночи. Спустишься вниз через парапет по шелковому канату.

– Бог услышал мои молитвы, – сказал он ей.

– А что ему еще оставалось делать, раз ты выполняешь его повеление?

– Я не осмелюсь согрешить и впасть в немилость у Него именно сейчас.

– Да, мне следовало соблазнить тебя еще в Санта Фе.

– И есть еще одно обстоятельство, сеньора. Когда я успешно завершу это великое предприятие, я вернусь домой не простолюдином, приобщившимся к дворянству лишь благодаря женитьбе на девушке не слишком знатного происхождения с острова Мадейра. Я буду вице-королем. Я буду адмиралом флота.

Он усмехнулся.

– Как видите, я последовал вашему совету и заранее оговорил все условия в подписанном королем документе.

– Неужели вице-королем?! Боюсь, тогда вы и взглядом не удостоите правительницу какого-то далекого острова.

– О нет, сеньора. Я буду адмиралом и, оглядывая свои океанские владения…

– Подобно Посейдону, правителю всех берегов, омываемых водами океана…

– Я никогда не найду более дорогого для меня сокровища, чем остров Гомера, и более чудесной жемчужины, чем прекрасная Беатриса.

– Ты слишком много времени провел при королевском дворе. Твои комплименты звучат заученно.

– Разумеется, ведь я повторял их изо дня в день целую неделю, пока, терзаясь, ждал вашего возвращения.

– Ты хочешь сказать, что ждал возвращения “Пинты”.

– Вы обе опоздали. Однако ваше рулевое устройство оказалось в порядке.

Она покраснела, затем рассмеялась.

– Вы упрекнули меня, что мои комплименты звучат слишком высокопарно, и я подумал, что вы оцените комплимент в кабацком духе.

– Ах вот как это называется? И что же, за такие любезности продажные девки спят с клиентами бесплатно?

– Не продажные девки, сеньора. Такие поэтические сравнения предназначены не для тех, с кем можно переспать за деньги.

– Поэтические?

– Ты моя каравелла, с наполненными ветром парусами…

– Осторожнее с морскими выражениями, друг мой.

– …С наполненными ветром парусами и ярко-алыми флагами, трепещущими на ветру, подобно губам твоим, когда ты говоришь.

– А у тебя неплохо получается. Или это было придумано заранее?

– Нет, это экспромт. Твое дыхание как благословенный попутный ветер, о котором молятся моряки, а при виде твоего руля у бедного моряка вздымается мачта.

Она слегка ударила его по щеке, не желая, однако, причинить боль.

– Выходит, я оказался непутевым поэтом.

– Поцелуй меня, Кристобаль. Я верю в твою миссию, но если ты не вернешься, я хотела бы, по крайней мере, чтобы твой поцелуй напоминал мне о тебе.

Он поцеловал ее, потом еще раз. Но потом ушел, чтобы заняться последними приготовлениями к отплытию. Сейчас ему надо выполнить волю Господню, а когда это будет сделано, наступит время получать земные награды. Хотя, в конце концов, кто осмелился бы отрицать, что она – его награда, ниспосланная небесами? Ведь это Бог сделал ее вдовой, и может быть, Он же, вопреки всем земным законам, заставил ее полюбить сына генуэзского ткача.

…Когда его каравеллы наконец отчалили, он увидел, или это только показалось Колумбу, как она стоя на парапете замка, машет ему алым платком, как флагом. Он взмахнул рукой в ответ, как бы приветствуя ее, а затем обратил лицо к западу. Теперь он больше не будет смотреть на восток, в сторону Европы, дома, до тех пор, пока не выполнит задачу, возложенную на него Богом. Сейчас все препятствия уже наверняка позади; еще десять дней плавания, и он сойдет на берег Катея (Прим.: Старинное название Китая.) или Индии, Островов Пряностей, либо Чипангу (Прим.: Старинное название Японии.). Теперь ничто его не остановит, поскольку с ним Бог. Как он всегда и был рядом – с того самого дня на берегу, когда Он впервые явился Колумбу и повелел оставить мечты о крестовом походе.

– У меня есть для тебя более важное дело, – сказал тогда Господь.

И сейчас Колумб был близок к завершению этой миссии. Сознание этого пьянило его как вино, озаряло ему путь, гнало его вперед, как ветер, надувавший паруса у него над головой.

Может мне прислушаться к сердцу?

Нет, меня не проведешь!!

Глава 4

Кемаль

"Cанта-Мария” затонула, наткнувшись на риф у северного побережья Эспаньолы. Причинами гибели судна были как упрямство Колумба, настоявшего на том, чтобы плыть ночью, так и невнимательность штурмана. Однако “Нинья” и “Пинта” уцелели. Они вернулись в Европу и принесли туда весть о том, что на Западе всех желающих ждут необъятные земли. И это вызвало нескончаемый поток туда иммигрантов, завоевателей, исследователей и путешественников, который не иссякал на протяжении пяти веков. Таким образом, чтобы помешать Колумбу, нельзя было допустить возвращения “Ниньи” и “Пинты” в Испанию.

Человеком, потопившим их, был Кемаль Акьязи, а путь, который он прошел, прежде чем стать участником проекта Тагири, призванного изменить историю, был долгим и необычным.

Кемаль Акьязи вырос неподалеку от развалин Трои. Из родительского дома, возвышавшегося над Кумкале, были видны Дарданеллы – узкий пролив, соединяющий Черное море с Эгейским. Множество войн бушевало по обоим берегам этого пролива, одна из которых была описана в знаменитой поэме Гомера “Иллиаде”.

Казалось, дух, витавший над этим историческим местом, странным образом повлиял на Кемаля еще в детстве. Ему, конечно, были знакомы все легенды и мифы о происходивших здесь событиях, но, кроме того, он знал, что все эти мифы были созданы греками, да и само место было в те времена частью Греции. Кемаль же был турком; его предки появились в районе Дарданелл только в XV веке. Он чувствовал, что это место источает некую магическую силу, но оно не принадлежит ему. Поэтому “Илиада” не запала ему в душу так, как история Генриха Шлимана, немецкого исследователя, который в те времена, когда история Троянской войны считалась простым мифом, вымыслом, верил не только в реальность этой войны, но и в то, что сможет найти Трою. Не обращая внимания на скептиков и насмешников, он организовал экспедицию, нашел древний город и откопал его. Легенда оказалась правдой.

Подростком Кемаль считал величайшей трагедией своей жизни использование Службой машин для изучения тысячелетней истории человечества. Теперь уже не появятся новые Шлиманы, которые долго размышляют, высказывают гипотезы, ведут споры, пока не найдут какой-нибудь предмет, созданный руками человека, или развалины давным-давно забытого города, или отрывки легенд, которые вдруг превращаются в реальность. Поэтому Кемаль вовсе не намеревался стать сотрудником Службы, хотя его и пытались заинтересовать этой работой, когда он поступил в колледж. Его влекла к себе не история, а поиски и открытия; что за радость обнаружить истину с помощью машины?

После неудачной попытки стать физиком, он избрал себе профессию метеоролога. В возрасте восемнадцати лет, будучи уже всерьез поглощенным изучением климата и погоды, он вдруг опять столкнулся с деятельностью Службы. Теперь метеорологам при составлении долгосрочных прогнозов не приходилось основываться на результатах измерений параметров погоды за несколько последних веков, а также на редких находках окаменелых остатков животных и растений. Теперь в их распоряжении были точные сведения даже о штормах и ураганах за несколько миллионов лет. Действительно, в первые годы существования Службы машины Трусайт I были настолько примитивны, что не позволяли разглядеть отдельных людей. Это напоминало замедленную киносъемку, когда человек попадает лишь в один кадр, и при просмотре фильма становится невидимым. В те дни Служба фиксировала на пленке погоду прошлого, схемы эрозии почвы, извержения вулканов, ледниковые периоды, изменения климата.

Эти данные служили основанием, на котором покоились все современные методы прогнозирования погоды и управления ею. Синоптики уже умели распознавать характерные признаки изменения погодных условий и, не нарушая общего процесса, могли вводить незначительные коррективы, в результате чего в любом районе в период засухи обязательно хотя бы изредка выпадали дожди, а в период дождей, когда зреет урожай, временами светило солнце. Таким образом, человечество не зависело от безжалостных подчас погодных катаклизмов. Теперь перед метеорологами стояла поистине грандиозная задача: нужно было определить, каким образом они могут более активно влиять на природу, например, обеспечивать достаточное количество дождей в районах пустынь, с тем чтобы восстановить существовавшие там когда-то прерии и саванны. И в этом проекте Кемаль мечтал принять участие.

И все же он никак не мог отогнать от себя витавшую над ним тень Трои, вычеркнуть из памяти имя Шлимана. Даже когда он изучал климатические изменения, связанные с наступлением и таянием льдов в ледниковые периоды, в его голове проносились картины исчезнувших цивилизаций, воспетые в легендах места, которые ждали своего Шлимана.

Его дипломная работа была составной частью проекта, направленного на изучение возможности использования Красного моря как источника устойчивых дождей в Судане и центральной части Аравийской пустыни. Задача Кемаля состояла в том, чтобы определить различия между погодными моделями, наблюдавшимися в течение последнего ледникового периода, когда Красное море почти исчезло, и теперь, когда уровень моря поднялся до максимума. Вновь и вновь он просматривал старые видеозаписи Службы, собирая данные об уровне моря и осадках в выбранных им точках материка. Возможно, старый Трусайт I и не отличался особой точностью, но был достаточно хорош, чтобы подсчитать количество ливней с ураганами.

Раз за разом прослеживал Кемаль колебания уровня Красного моря, наблюдая за тем, как он снижался к концу ледникового периода. Каждый раз его поражало резкое повышение уровня моря после соединения его с Индийским океаном. После этого Красное море уже не представляло для него интереса, поскольку его уровень зависел от уровня Мирового океана.

Вновь Шлиман напомнил о себе, заставив его задуматься: каким же грандиозным, наверное, был этот потоп!

Да, уж это был потоп из потопов! За время ледникового периода столько воды скопилось на Земле в виде льда, что уровень Мирового океана сильно понизился. В конце концов, он упал настолько, что в океане обнажились полоски суши, соединявшие между собой материки. В северной части Тихого океана такой мост позволил предкам американских индейцев перебраться по суше через Берингов пролив на огромный пустынный материк, ставший их второй родиной. Британия была соединена с Фландрией. Дарданеллы исчезли, и Черное море стало соленым озером. Исчез и Персидский залив, а на его месте возникла огромная равнина, которую прорезала река Евфрат. Баб-эль-Мандебский пролив, соединявший Красное море с Индийским океаном, превратился в перешеек.

Но перешеек – это одновременно и дамба. По мере того как климат на Земле теплел и ледники начали отдавать скопившуюся в них воду, повсюду стали выпадать сильные дожди: реки взбухли, а уровень воды в морях поднялся. Крупные реки Европы, текущие на юг, почти пересохшие в период максимального оледенения, теперь превратились в бурные потоки. Рона, По, Днестр и Дунай сбросили столько воды в Средиземное и Черное моря, что их уровень рос примерно с той же скоростью, как и у Мирового океана.

Но в Красное море ни одной крупной реки не впадало. С точки зрения геологии оно представляло собой новое море, образовавшееся в результате разлома между новой Аравийской плитой и древней Африканской, а это означало, что по обоим его берегам поднимались горные хребты. С этих хребтов в Красное море впадало множество рек и горных потоков, однако они несли значительно меньше воды, чем реки, собиравшие воду с обширных равнин. В них также стекала вода, образовавшаяся в результате таяния снегов на севере. Таким образом, хотя уровень Красного моря в течение этого времени постепенно повышался, он намного отставал от уровня воды в Мировом океане. Он зависел в большей степени от чисто местных изменений погоды, нежели от изменений погоды в общемировом масштабе. Этот процесс продолжался до тех пор, пока в один прекрасный день уровень воды в Индийском океане не поднялся настолько высоко, что приливные волны начали перехлестывать через перешеек Баб-эль-Мандеб. Вода невольно создала новые протоки в местных степях. В течение нескольких лет эти протоки расширились, образовав ряд новых приливных озер на равнине Ханиш. А затем, примерно четырнадцать тысячелетий назад, наступил день, когда потоки воды во время прилива проделали такой глубокий канал, что он уже больше не пересыхал во время отливов. Теперь вода непрерывно поступала по нему, протока становилась все глубже и глубже, и, наконец, приливные озера до краев заполнились водой и вышли из берегов. Теперь воды Индийского океана смели все преграды и хлынули в бассейн Красного моря такой гигантской волной, что уже через несколько часов уровень воды в нем сравнялся с уровнем Мирового океана.

Происшедшее не было обычным, заурядным изменением уровня воды в водоеме, подумал Кемаль. Это катаклизм, один из тех редких случаев, когда одно-единственное событие изменяет ситуацию на огромной территории настолько быстро, что люди воочию видят это. И в кои-то веки катаклизм пришелся на такой период, когда здесь уже жили люди. Не только возможно, но и весьма вероятно, что кто-то собственными глазами увидел это наводнение – более того, оно, возможно, многих и погубило, ведь в ту эпоху к югу от Красного моря простирались богатые зверьем степи и болота; и четырнадцать тысяч лет тому назад люди, несомненно, охотились на этих территориях, собирали съедобные семена растений, плоды и ягоды. Какая-нибудь группа охотников наверняка видела с одной из вершин гор Дехалак гигантскую стену воды, с ревом катившуюся по равнине, дробившуюся о склоны гор, обтекая их и превращая в острова.

Эти охотники, конечно, поняли, что стена воды поглотила их семьи. Что они должны были подумать при этом? Несомненно, что какое-то божество разгневалось на них, что мир погиб, похоронен в водах моря. И если они уцелели, если им удалось добраться до берегов Эритреи после того, как бурлящие волны стихли и превратились в более спокойные воды нового, глубокого моря, – эти люди, должно быть, рассказывали всем, кто их пожелал слушать, о том, чему они стали свидетелями. И еще в течение нескольких лет, они, возможно, приводили всех желающих к кромке воды, показывали им вершины деревьев, едва выступавших над поверхностью моря, и рассказывали обо всем, что осталось похороненным под водой.

Ной, осенило Кемаля. Бессмертный Утнапиштим, уцелевший во время потопа, с которым беседовал Гильгамеш. Зиусудра из шумерской легенды о потопе. Атлантида. Слушатели поверили им. Их рассказы не забылись, их передавали из поколения в поколение. С течением времени рассказчики забыли, где именно произошло это событие, и, вполне естественно, перенесли его в то место, которое было им знакомо. Но самое существенное не стерлось в их памяти. Что говорится в легенде о потопе, в которой фигурирует Ной? Не просто дождь, нет, потоп был вызван не только дождями. “Разверзлись бездны, из которых хлынули фонтаны воды”. Никакое местное наводнение на Месопотамской равнине не могло послужить прообразом этой части легенды. Но огромная стена воды, хлынувшей из Индийского океана, вслед за годами усиливавшимися дождями, – вот это могло вложить такие слова в уста рассказчиков, передававших эту легенду из поколения в поколение в течение десяти тысячелетий, пока, наконец, она не была записана.

Что же касается Атлантиды, то все были уверены, что нашли ее давным-давно. Взорвавшийся в Эгейском море остров Санторин, он же Хиос. Однако в древнейших легендах об Атлантиде о вулканическом взрыве ничего не упоминалось. В них говорилось только о великой цивилизации, погрузившейся в море. Эту версию объясняли тем, что люди, побывавшие позже на уцелевшей части Санторина, и увидевшие воду на месте прежнего города, ничего не зная об извержении вулкана, предположили, что город просто исчез в морской пучине. Однако теперь Кемалю такое объяснение казалось неубедительным. Он представил себе, что увидели жители Атлантиды, находившиеся где-то на равнине Массава, когда Красное море, казалось, вздыбилось, и поглотило город. Вот это и есть погружение в море! Никакого взрыва, просто вода. А если город был расположен в болотистой местности, – там, где теперь находится пролив Массава, то вода, вероятно, хлынула не только с юго-востока, но и с северо-востока, и с севера, растекаясь вокруг гор Дехалак, превращая их в острова, заливая все низменные места, а с ними и город.

Атлантида. Она находилась не за Геркулесовыми Столпами, но Платон был прав, увязав город с проливом. Он или кто-то другой, поведавший ему эту легенду, просто заменили Баб-эль-Мандебский пролив самым большим из известных тогда проливов Гибралтаром. Платон, вполне возможно, услышал эту историю от финикийцев, которые, будучи отличными мореплавателями, перенесли место действия трагедии в хорошо известное им Средиземное море. Быть может, им рассказали эту историю египтяне или какие-то кочевники из глубинных районов Аравийского полуострова; не исключено, что легенда к тому времени уже стала частью культурного наследия всех древних народов, и слова “в проливе Мандеб” превратились “в Геркулесовых Столпах”. А впоследствии, поскольку Средиземное море было уже достаточно освоено, место действия для большей экзотики было перенесено за Геркулесовы Столпы.

Кемаль был совершенно уверен, что эти его гипотезы верны или, по крайней мере, близки к истине. Он обрадовался при мысли о том, что на Земле еще осталась никем не открытая древняя цивилизация.

Но если Атлантида находится там, где он думает, то почему Служба еще не обнаружила ее? Ответ прост: прошлое Земли было необъятным, и в то время, как Трусайт I использовался для сбора климатологической информации, новые машины, точность которых позволяла проследить жизнь отдельных людей, никогда бы не стали применять для изучения океанов, где никто не живет. Конечно, с помощью хроновизора наблюдали историю Берингова пролива и Ла-Манша, чтобы проследить пути миграции древних народов. Однако в районе Красного моря миграций не было. Служба просто никогда не использовала свои новые точные машины для того, чтобы посмотреть, что же находилось под волнами Красного моря в самом конце последнего ледникового периода. И она никогда не будет этим заниматься, если только кто-нибудь не убедит ее сотрудников в важности подобной работы.

Кемаль, достаточно хорошо зная существующие бюрократические порядки, прекрасно понимал, что к нему, студенту-метеорологу, вряд ли отнесутся серьезно, если он представит Службе свою теорию гибели Атлантиды. В особенности потому, что он почему-то поместил Атлантиду в районе Красного моря, а время гибели отнес на четырнадцать тысячелетий назад, то есть задолго до возникновения цивилизации в Шумерах и Египте, не говоря уже о Китае, долинах Инда и болотах Техуантепека.

Кемаль также знал, что болотистые земли в районе пролива Массава вполне подходили для возникновения там цивилизации. Хотя реки, впадавшие в Красное море, несли недостаточно воды, чтобы его уровень поднимался с той же скоростью, что и уровень Мирового океана, они все же оставались реками. Так, например, Зула, существующая и поныне, тогда наполняла водой равнину Массава на всем ее протяжении и впадала в Красное море вблизи Мерса-Мубарека, а благодаря обильным дождям, выпадавшим в те времена, из котловины Ассахара вытекала полноводная река. Теперь Ассахара представляет собой безводную долину, лежащую ниже уровня моря. А некогда она, вероятно, была пресноводным озером, вбиравшим в себя воду многочисленных горных ручьев, а в самом низком месте вода из него стекала в пролив Массава. Река петляла по плоской равнине Массава, причем некоторые ее рукава впадали в реку Зула, тогда как другие уходили на восток и на север, впадая непосредственно в Красное море.

Таким образом эти надежные источники обеспечивали пресной водой всю территорию, и в сезон дождей одна только Зула приносила с собой достаточно ила, чтобы удобрить почву, тогда как другие реки, независимо от времени года, служили средством сообщения в этой болотистой местности. Климат также был достаточно теплым, с большим количеством солнечных дней, и все это позволяло собирать не один урожай в год. Итак, ничто не препятствовало возникновению там ранней цивилизации.

Да, на первый взгляд казалось, что это произошло слишком рано – на шесть-семь тысячелетий раньше, чем предполагала общепринятая теория. Но разве не могло случиться так, что гибель Атлантиды убедила оставшихся в живых ее жителей – боги против того, чтобы люди селились в городах? Разве не сохранились во многих древних религиях Среднего Востока следы такого предубеждения? Что представляет собой история Каина и Авеля, как не метафорическое отображение зла, таящегося в горожанине, земледельце, братоубийце, осужденном богами за то, что он уже больше не кочевал, перегоняя свои стада с места на место? Вполне вероятно, что истории подобного рода были широко распространены в те древние времена. И это объясняет, почему уцелевшие жители Атлантиды не приступили сразу же к восстановлению своей цивилизации на новом месте. Они считали, что боги запрещают это, и если они восстановят свой город, он опять будет уничтожен. Итак, они запомнили легенды о своем славном прошлом, одновременно осудив своих предков, и предостерегали всех, кто им попадался на жизненном пути, от строительства городов. В результате люди одновременно и мечтали собраться вместе в таком городе и боялись этого.

Так все и шло, пока не появился Нимрод, строитель Вавилонской башни, презревший старую религию. Древние запреты были забыты, и в другой речной долине, удаленной во времени и пространстве от Атлантиды, вырос новый город. Однако легенда еще жила в памяти, и люди старались, по возможности, оградить себя от последствий такого бедствия. Мы построим башню такой высоты, что никакое море не сможет затопить ее. Ведь именно так в Ветхом Завете потоп связан с Вавилонской башней, и там же нашло свое выражение стойкое неприятие города кочевниками. Эта легенда – история возникновения городов – сохранилась в памяти жителей Месопотамии вместе с отчетливыми воспоминаниями о более древней цивилизации, погубленной потопом.

Более древняя цивилизация. Золотой век. Гиганты, которые когда-то жили на Земле. Да, вполне вероятно, что во всех этих сказаниях была запечатлена память о первой в истории человечества цивилизации, о том месте, где появился первый город Атлантида, город на равнине Массава.

Но как он сможет доказать свою правоту без помощи хроновизора? И как ему получить доступ к одной из этих машин, не убедив сначала Службу, что Атлантида действительно находилась в Красном море? Это был замкнутый круг, безвыходная ситуация.

Но затем он подумал: почему вообще зарождаются большие города? Потому что возникают какие-то проекты, осуществление которых требует участия большого количества людей. Кемаль не был уверен, каким в точности должен быть этот проект, но был убежден, что в результате его выполнения местность в районе изменится настолько, что это можно будет увидеть на старых видеозаписях Трусайта I, хотя заметить их сможет лишь тот, кто будет искать.

Итак, рискуя не защитить свой дипломный проект, Кемаль отложил в сторону порученную ему работу и начал копаться в старых видеозаписях Трусайта I. В первую очередь он занялся изучением последнего столетия перед потопом, поскольку у него не было уверенности, что эта цивилизация существовала длительное время до момента своей гибели. В течение всего нескольких месяцев он собрал неоспоримые доказательства своей правоты. На видеозаписях не было видно никаких плотин и дамб, возведенных для защиты от наводнений. Сооружения такого рода были бы достаточно крупными, чтобы не заметить их при первом же просмотре. Вместо этого на пленке были видны, казалось бы, беспорядочно разбросанные кучи ила и земли, появлявшиеся в периоды между сезонами дождей, особенно в засушливые годы, когда уровень воды в реках был ниже обычного. Для людей, интересовавшихся только проблемой погодных изменений, эти бесформенные, хаотично разбросанные груды ничего не значили бы; однако для Кемаля все было ясно: в засушливые годы атланты выкапывали каналы, чтобы их лодки могли беспрепятственно плавать по ним. Кучи земли громоздились там, куда атланты сваливали ил, поднятый со дна каналов. На видеозаписях Трусайта I не было видно ни одной лодки. Но теперь, когда Кемаль знал, где искать, он начал улавливать проносившиеся на экране расплывчатые изображения тростниковых хижин. Каждый год, когда наступала пора наводнений, дома исчезали, и поэтому они мелькали на экране Трусайта I только на одно-два мгновения: хрупкие строения из ила и тростника, которые, наверняка, смывало в каждый сезон дождей. А когда вода спадала, их строили заново. Но они были там, рядом с грудами земли по берегам каналов. Платон опять оказался прав: Атлантида вырастала среди сети своих каналов. Но Атлантида – это прежде всего люди и их лодки; дома смывались наводнениями и строились заново каждый год.

Кемалю не было еще двадцати лет, когда он отправил собранные им данные в Службу. Но представленные им доказательства были настолько впечатляющи, что начальство Службы немедленно выделило не хроновизор, а самую современную машину Трусайт II для изучения того, что находилось на дне Красного моря в проливе Массава за сто лет до того, как это море вышло из берегов. Специалисты Службы установили, что догадка Кемаля чудесным образом полностью подтвердилась. В эпоху, когда все остальные люди на земле охотились на диких животных и собирали дикие ягоды, атланты уже выращивали амарант, райграсе, дыни и фасоль на богатых плодородных почвах, удобренных илом пересыхающих рек. Продукты своего труда они перевозили в корзинах и лодках, сделанных из тростника. Единственная ошибка Кемаля заключалась в том, что замеченные им строения были не жилыми домами, а плавучими зернохранилищами. В засушливый сезон атланты спали под открытым небом, а во время дождей жили в своих маленьких тростниковых лодках.

Кемаля пригласили на работу в Службу и назначили руководителем нового крупного проекта “Атлантида”. Поначалу ему нравилась его работа, потому что, подобно Шлиману, он мог осуществлять поиск участников и немых свидетелей великих событий. Настоящим праздником для Кемаля стал день, когда он нашел Ноя, хотя в детстве того звали Евесведер и Наог, когда он стал взрослым. Для проверки на зрелость Евесведер, крупный для своих лет, предпринял опасное путешествие к перешейку у Баб-эль-Мандеба, чтобы увидеть “вздымающееся море”. Он увидел его, но одновременно заметил, что в этом месте вода в узком заливе Индийского океана стоит всего лишь на несколько метров ниже отмели, отмечавшей старую береговую линию Красного моря до наступления последнего ледникового периода. Евсеведер, конечно, ничего не знал о ледниковых периодах, но заметил, что отмель была совершенно ровной – и он прошел по ней весь свой путь. Однако эта отмель возвышалась на сотни метров над равниной, где медленно-медленно поднимался уровень Соленого моря – оконечности Красного моря. “Вздымающееся море” уже проточило канал, по которому во время штормов и ураганов поступала морская вода в несколько озер. Время от времени потоки морской воды из этих озер стекали в Красное море. Когда-нибудь, в очередной шторм или позднее, “вздымающееся море” прорвется через перемычку и океанские воды хлынут на Атлантиду.

Евсеведер тут же решил, что теперь он заслужил право называться именем взрослого мужчины Наог, и отправился в обратный путь. Он взял себе в жены девушку из племени, жившего на берегу Баб-эль-Мандеба. Дорога домой была очень длинной, и поэтому часть пути ему пришлось нести уставшую жену на руках. Когда он, наконец, достиг земли Дерку, как называли себя атланты, и рассказал соплеменникам об увиденном, старейшины не только его клана, но и всех других, восприняли как сплошную выдумку все то, что казалось ему столь очевидным на берегах “вздымающегося моря”. Гигантское наводнение? Наводнения бывают у них каждый год, и они просто спасаются от них на своих лодках. И если предсказываемое Наогом наводнение действительно произойдет, они, как всегда, укроются в лодках.

Наог, однако, знал, что спастись им не удастся. Поэтому он начал экспериментировать со связанными вместе бревнами, и уже через несколько лет сумел построить большой плот с непроницаемым для воды домом, который, по его мнению, смог бы выдержать напор воды при наводнении, в огромные размеры которого верил только он. После нескольких обычных сезонных наводнений его соплеменники поняли, что его прочный, сухой внутри дом-ящик был прекрасным хранилищем для зерна, и в конце концов половина его клана стала хранить в этом ковчеге зерно и фасоль. Другие кланы тоже построили деревянные лодки-хранилища, однако они уступали ковчегу Наога по прочности и водонепроницаемости. Все это время над самим Наогом насмехались и даже осыпали угрозами в ответ на его постоянные предупреждения о том, что вся земля погрузится в воду.

Незадолго до потопа Наог получил своеобразное предупреждение. Первый же прорыв воды через перемычку в Баб-эль-Мандебе привел к тому, что уровень воды в Соленом море стал быстро подниматься, а вместе с ним и вода в каналах племени Дерку. Это произошло за несколько часов до того, как океан всей своей мощью прорвал перемычку, и стена воды высотой в десятки метров покатилась по всей ширине бассейна Красного моря. Когда она достигла лодки Наога, та уже была прочно законопачена, а внутри, помимо зерна и продуктов, находились две его жены, их маленькие дети, и три раба, помогавшие ему при строительстве лодки, со своими семьями. Огромные валы безжалостно швыряли судно, и ковчег нередко полностью погружался в воду, но все-таки не потонул. И в конце концов, их прибило к берегу недалеко от Джибела, на южной оконечности Синайского полуострова.

Некоторое время они занимались земледелием в долине Элька, у подножья гор Синая, и рассказывали всем приходящим о том, как Бог наслал потоп, чтобы уничтожить народ Дерку, нарушивший Его заветы. И как уцелела только эта горстка людей, потому что Бог показал Наогу, что Он собирается сделать. Позже Наог стал бродячим пастухом и рассказывал свою историю повсюду, где появлялся. Как и ожидал Кемаль, рассказ Наога, в котором сквозило предостережение против строительства городов, сильно повлиял на людей. Напуганные им, они старались не создавать поселений, которые могли превратиться в города.

В рассказе Наога присутствовал также явный протест против человеческих жертвоприношений, потому что его собственный отец был принесен в жертву крокодильему богу, которому поклонялся народ Дерку, в то время как сын совершал свое обрядовое путешествие. Наог был убежден, что главная причина, по которой могущественный бог штормов и морей уничтожил народ Дерку, был их обычай каждый год после сезона дождей приносить в жертву живых людей огромному крокодилу, которого они чтили как своего бога. Связь между человеческими жертвоприношениями и строительством городов имела, в известной мере, отрицательные последствия. Когда много поколений спустя сознательные вероотступники, презревшие мудрые пророчества Наога, возобновили строительство городов, вместе с этим возродился и обычай приносить человеческие жертвы. И все же, в конечном счете, Наог добился своего, потому что сообщества, приносившие в жертву богам людей, почувствовали, что творят нечто темное и опасное. И со временем этот обычай стали считать сначала варварским, а затем отвратительным и жестоким во всех землях, где слышали об истории Наога.

Кемаль нашел Атлантиду. Он нашел реальных Ноя, Утнапиштима и Зидсудру. Сбылась мечта его детства. Он действительно сыграл роль Шлимана и сделал величайшее открытие. Теперь для окончательного завершения своего труда ему оставалось лишь проделать, как он считал, чисто канцелярскую работу.

Он оставил работу над проектом, но не ушел из Службы. Сначала он без особого рвения занимался тем или иным делом, но в основном посвятил себя семье. Но постепенно, по мере того как дети росли, его до сей поры бессистемная деятельность приобретала некую форму и становилась все интенсивнее. Он задумал еще более интересный проект: выяснение причин, по которым вообще появляются цивилизации. По его мнению, возникновение всех древних цивилизаций после Атлантиды зависело, в той или иной степени, именно от нее. Сама идея образования городов была подхвачена египтянами и шумерами, а также народами, населявшими долину Инда и даже китайцами, потому что история о “золотом веке” Атлантиды распространилась очень широко.

Единственная цивилизация, возникшая из ничего, без всякого влияния сказаний об Атлантиде, зародилась в Америке, куда не дошел рассказ о Наоге, разве что в легендах, занесенных туда теми немногими мореплавателями, которые отваживались пересечь океан. Перешеек между Америкой и Азией погрузился в пучину вод за десять поколений до того, как был затоплен бассейн Красного моря. Потребовалось десять тысячелетий после гибели Атлантиды, чтобы там, в Америке, возникла цивилизация среди ольмеков на болотистых землях южного побережья Мексиканского залива. В своем новом проекте Кемаль поставил себе задачу изучить различия между ольмеками и атлантами, а затем, выяснив, что у них было общего, ответить на вопросы: что вообще представляли собой древние цивилизации; почему они возникли; какова была их структура; как люди переходили от племенного уклада жизни к жизни в городах.

Кемалю было тридцать с небольшим, когда он начал работать над своим проектом. И ему было почти сорок, когда до него дошли рассказы о проекте “Колумб”, и он приехал к Тагири, чтобы сообщить ей все, что ему удалось узнать в ходе своих исследований.

Вернись, ты мне нужен.

Глава 8

Темное будущее

Отец Талавера выслушал все красноречивые, методичные, временами страстные доводы, но он с самого начала знал, что окончательное решение по делу Копана придется принимать ему. Сколько уже лет они внимали Колону – и сами тоже выступали с речами, – так что теперь все были измучены бесконечным повторением одного и того же. За все эти годы, с тех пор как королева попросила его возглавить комиссию по проверке утверждений Колона, не изменилось решительно ничего. Мальдонадо, похоже, по-прежнему считал само существование Колона оскорблением для себя, в то время как Деса был почти очарован генуэзцем. Остальные поддерживали то одного, то другого, либо, подобно самому Талавере, оставались нейтральными. Они просто колебались, как трава, стараясь держать нос по ветру. Сколько раз каждый из них приходил к нему для приватной беседы и проводил долгие минуты, а иногда и часы, объясняя свою позицию, которая всегда сводилась к одному и тому же: он согласен со всеми.

Только я по-настоящему нейтрален, подумал Талавера. Только меня одного не могут поколебать никакие аргументы. Только я один могу слушать, как Мальдонадо приводит длинные цитаты из древних, давно забытых рукописей, на языках столь редких, что, весьма вероятно, никто никогда и не говорил на них, кроме самого автора. Только я, слушая его, слышу голос человека, преисполненного решимости не позволить какой-то мелкой новой идее разрушить его собственное идеальное представление об устройстве мира. Один я могу слушать, как Деса восхваляет проницательность Колона, открывшего истины, которые так долго не замечали другие ученые, и слышу при этом голос человека, мечтавшего, начитавшись когда-то рыцарских романов, стать рыцарем без страха и упрека и защищать дело благородное только потому, что он его защищает.

Только я один нейтрален, думал Талавера, потому что я один понимаю беспредельную глупость всех этих выступлений. Кто из тех древних, которых все они цитируют с такой уверенностью, был поднят рукой Бога так высоко, что охватил взглядом всю землю? Кому из них рука Бога вручила инструмент, чтобы точно измерить диаметр Земли? Никто ничего не знал. Результаты единственной серьезной попытки такого измерения, выполненного более тысячи лет тому назад, могли быть сильно искажены самым незначительным расхождением данных исходных измерений. Все доводы в мире не могут изменить того факта, что если вы строите основание ваших логических рассуждений на предположении, то и ваши выводы будут тоже предположением.

Само собой разумеется, Талавера не мог поделиться своими мыслями ни с кем. Он занял столь высокий пост вовсе не потому, что скептически относился к мудрости древних. Напротив, все, кто знал его, были уверены, что он крайний ортодокс. Он изрядно потрудился, чтобы за ним закрепилось такое мнение. В известном смысле окружавшие его люди были правы: просто его определение ортодоксальности в корне отличалось от их определения.

Талавера не верил ни Аристотелю, ни Птолемею. Он уже понял, что экзамен, устроенный Колону, продемонстрировал, по крайней мере, одну удивительную особенность: на каждого древнего мудреца приходится один опровергающий его мудрец, столь же древний и (как он подозревал) столь же невежественный. Пусть другие ученые утверждают, что Бог шептал на ухо Платону, когда тот писал свой “Пир”. Талавера так не думал. Аристотель был умен, но его мудрые высказывания вряд ли ближе к истине, чем мнение других мудрецов.

Талавера верил только Иисусу Христу. Только Его слова имели для него значение, только дело Христово волновало его душу. Всякое другое дело, всякую другую идею, всякий другой план, партию или секту, или отдельного человека следовало судить в свете того, помогут они или помешают делу Христову. В самом начале своей церковной карьеры Талавера понял, что монархи Кастилии и Арагона полезны делу Христа, и поэтому примкнул к их лагерю. Они, в свою очередь, нашли его ценным слугой, поскольку он умело использовал в их поддержку те возможности, которыми располагает церковь.

Его техника отличалась простотой. Понять, чего хотят монархи и что нужно, дабы поддержать их усилия, чтобы превратить Испанию в христианское королевство, лишить иноверцев всяческой власти и влияния, а затем интерпретировать все подходящие для данного случая тексты из Священного писания, чтобы показать, как оно, традиции церкви и все древние писатели едины в поддержке того курса, который избрали монархи. Ему казалось забавным когда он был не в настроении или чем-то опечален, что никто никогда не мог разобраться в его методе. Всякий раз, когда он приводил цитаты из древних авторов в поддержку дела Христова и монархов Испании, все убеждались, насколько правилен курс, избранный монархами. И никому не приходило в голову, что Талавера просто искусно манипулирует текстами. Похоже, они даже не догадывались, что текстами можно манипулировать.

И тем не менее все они манипулировали древними текстами, переделывали их и интерпретировали в своих интересах. Так, Мальдонадо прибегал к этому, чтобы защитить свои сложные и спорные умозаключения, тогда как Деса пользовался тем же приемом, чтобы нападать на них. Но ни один из них, похоже, и не подозревал, чем они в действительности занимаются. Им казалось, что они открывают истину.

Талавере не раз хотелось высказать им с презрением все, что он о них думает. Его так и подмывало сказать, что сейчас имеет значение лишь одна истина! Испания воюет за освобождение Иберии от иноверцев. Король ведет войну умело и терпеливо, и он победит и выгонит последних мавров из Иберии. Королева сейчас приступила к тому, что Англия предусмотрительно сделала еще год назад: она изгоняет евреев из своего королевства, и дело не в том, что евреи опасны своей злонамеренностью – Талавера отнюдь не разделял фанатическую убежденность Торквемады в существование еврейских заговоров. Нет, евреев следует выслать потому, что менее стойкие христиане никогда не укрепятся в своей вере, пока будут видеть, как живущие рядом с ними иноверцы процветают, женятся, заводят детей и живут нормальной и достойной жизнью. До тех пор они не укрепятся в своей вере и не поймут, что счастье – только во Христе. Евреи должны уйти, точно так же, как и мавры.

А какое отношение имеет Колон ко всему этому? Путешествие на Запад. Ну и что из того? Если даже он прав, то что это даст Испании? Окрестить язычников в далекой стране, когда сама Испания еще не объединилась целиком под знаменем Христа? Это было бы прекрасно и вполне оправдало бы затраченные усилия, если бы это не мешало, так или иначе, войне с маврами. Поэтому, пока остальные спорили о размерах Земли и возможности пройти под парусами через Океан, Талавера все время размышлял над гораздо более важными вопросами. Как скажутся на престиже короны известия об этой экспедиции? Во что она обойдется, и как повлияет на ход войны затрата таких больших средств? Приведет ли поддержка Колона Арагоном и Кастилией к их более тесному сближению или еще больше разделит их? Что в действительности хотят король и королева? Если Колону ответить отказом, то куда он отправится после этого та. что предпримет?

До сегодняшнего дня ответы на все эти вопросы были достаточно ясны. Король не собирался тратить ни одного песо ни на что, кроме войны с маврами, тогда как королева была весьма настроена поддержать экспедицию Колона. Это означало, что ни одно решение по этому вопросу не будет единодушным. При таком неустойчивом равновесии между королем и королевой, между Арагоном и Кастилией, какое бы решение относительно экспедиции Колона не было принято, один из них сочтет, что власть другого опасно усилилась, и вместе с этим усилятся подозрительность и зависть.

Поэтому Талавера решил, что, независимо от исхода всех споров, окончательное решение будет вынесено лишь после того, как ситуация изменится. Поначалу проводить такую политику не составляло труда, однако шли годы, и когда стало ясно, что Колон не может предложить ничего нового, оттягивать решение становилось все труднее и труднее. К счастью, Колон был единственным участником процесса, кто, по-видимому, понимал это. А если и не понимал, то, по крайней мере, невольно подыгрывал Талавере: он продолжал намекать, что знает больше, чем говорит. Туманные ссылки на сведения, которые он получил в Лиссабоне или на Мадейре, упоминания о доказательствах, пока еще не предъявленных, – все это позволяло Талавере не прекращать проверку.

Когда Мальдонадо (и Деса, но по причинам противоположного характера) требовал, чтобы он заставил Колона выложить на стол эти великие тайны, дабы раз и навсегда решить спор, Талавера всегда соглашался, что и в самом деле было бы весьма полезно, если бы Колон уступил этому требованию; однако необходимо учитывать, что он, наверняка, дал нерушимую клятву не разглашать то, что узнал в Португалии. Если речь идет просто о страхе мести со стороны португальцев, то Колон, несомненно, расскажет им все, что знает, поскольку он смелый человек и не боится никаких козней со стороны короля Жуана. Но если это дело чести, то как они могут требовать от него нарушить клятву? Это было бы все равно, что потребовать от Колона обречь себя на вечные адские муки лишь для того, чтобы удовлетворить их любопытство. Поэтому они должны внимательно слушать все, что говорит Колон, надеясь, что такие мудрые ученые, как они, смогут понять, что именно он не может им сказать в открытую.

И, милостью Божией, сам Колон поддерживал его игру. Уж, конечно, каждый из них время от времени отводил Колона в сторонку и пытался выведать у него, что он так упорно скрывает. И за все эти долгие годы Колон ни разу не намекнул, что таких сведений не существует.

Уже долгое время Талаверу доводы не интересовали – он с самого начала понял их суть, а за прошедшие годы ничего важного к ним не прибавилось. Вместо этого Талавера изучал самого Колона. Поначалу он предположил, что Колон – просто еще один придворный, пытающийся укрепить свое положение при дворе, но это впечатление быстро рассеялось. Колон был абсолютно, фанатично предан идее путешествия на Запад, и ничто в мире не могло отвлечь его от этой идеи. Однако постепенно Талавера понял, что это путешествие на Запад само по себе не было конечной целью. У Колона были какие-то свои затаенные мечты. Не о личном богатстве или славе, а скорее мечты о власти. Колон хотел совершить что-то, и путешествие на Запад было лишь отправным этапом. А что же он хотел совершить? Талавера ломал голову над этим месяцы, годы.

Наконец сегодня ответ был найден. Отказавшись на время от своих ученых мудрствований, Мальдонадо заметил довольно запальчиво, что Колон поступает эгоистично, пытаясь отвлечь монархов от войны с маврами. На что Колон внезапно разразился гневной отповедью:

– Война с маврами? Ради того, чтобы изгнать их из Гранады, крошечного уголка этого бесплодного полуострова? Заполучив в свои руки богатства Востока, мы могли бы изгнать турок из Константинополя, после чего останется лишь один шаг до их полного уничтожения и освобождения Святой Земли. И вы мне говорите, что я не должен этого делать, потому что могу тем самым помешать войне в Гранаде? Вы могли бы с таким же успехом убеждать матадора не убивать быка, потому что это помешает ему раздавить мышь!

Колон сразу же пожалел о своей несдержанности, и начал убеждать всех, что он от всей души выступает за великую войну против Гранады.

– Простите меня за то, что гнев затмил мне разум, – сказал Колон. – Никогда еще я не желал ничего так страстно, как победы над иноверцами в Гранаде.

Талавера тут же простил его и запретил всем повторять где бы то ни было то, что сказал Колон.

– Мы знаем, что вы сказали это, горя желанием послужить делу Христову, желая лишь того, чтобы мы одержали еще большую победу, чем победа над Гранадой.

Колон явно испытал облегчение, услышав слова Талаверы. Если бы его выступление было сочтено проявлением недостаточной преданности королевской чете, судьба его дела была бы решена тут же на месте. Да и в личном плане последствия могли быть достаточно серьезными. Остальные присутствующие тоже многозначительно покивали головой. У них не было ни малейшего желания разоблачать Колона. По одной лишь причине: их авторитет вряд ли повысился бы, если бы выяснилось, что им потребовалось столько лет, дабы разоблачить Колона как предателя.

Одного лишь не знал Колон, как, впрочем, и все остальные: сколь глубоко затронули его слова сердце Талаверы. Крестовый поход, чтобы освободить Константинополь! Сломать хребет Турции! Вонзить нож в самое сердце ислама! Всего несколькими фразами Колон вынудил увидеть в новом свете работу всей его жизни. Все эти долгие годы Талавера посвятил служению Испании во имя Христа, а теперь он вдруг понял, что его собственная вера – детская игра по сравнению с верой Колона. Колон прав: если мы служим Христу, то почему мы гоняемся за мышью, когда сатана, как гигантский бык, самодовольно расхаживает по улицам и площадям величайшего города христиан?

Впервые за многие годы Талавера осознал, что служение королю и королеве, возможно, не одно и то же, что служение делу Христа. Он понял, что впервые в жизни столкнулся с человеком, чья преданность Христу вполне может соперничать с его собственной. Какова же была моя гордыня, думал Талавера, если мне потребовалось столько лет, чтобы осознать это.

А что я делал все эти годы? Держал здесь Колона, как пленника, водил его за нос, год за годом оставляя открытым вопрос о его экспедиции, – и все потому, что любое мое решение могло ухудшить отношения между Арагоном и Кастилией. А что если Колон, а не Фердинанд с Изабеллой, понимает, что лучше всего послужит делу Христа? Можно ли сравнивать изгнание из Испании иноверцев с освобождением древних христианских земель? А когда мы лишим ислам его силы, что помешает христианству распространиться по всему миру?

Если бы только Колон пришел к нам с планом Крестового похода, а не с этой странной идеей путешествия на Запад. Этот человек был красноречив, энергичен и было в нем нечто такое, что привлекало на его сторону. Талавера представил себе, как Колон будет обращаться к одному королю, затем – к другому. Он вполне мог бы убедить европейских монархов объединиться ради общего дела борьбы с турками.

Однако Колон был, похоже, уверен, что единственный способ организовать такой крестовый поход – это быстро установить прямые связи с великими царствами Востока. А что если он прав? Что если это Бог вложил такую идею ему в душу? Несомненно, ни один образованный человек не мог бы сам придумать такое, ведь наиболее рациональный план – это отправиться вокруг Африки, как делают португальцы. Но не было ли это, с другой стороны, проявлением своеобразного безумия? Ведь были же какие-то древние авторы, которые считали, что Африка простирается до самого южного полюса, что исключает возможность обогнуть ее. И тем не менее португальцы продолжали упорствовать, и каждый раз обнаруживали, что как бы далеко они ни заплывали на юг, Африка не кончалась. Правда, в прошлом году Диас вернулся, наконец, с хорошей вестью: они обогнули мыс и увидели, что берег поворачивает на восток, а не на юг; а затем, через несколько сотен миль он, несомненно, простирался на северо-восток и далее на север. Они-таки обогнули Африку. И теперь все убедились, что казавшееся неразумным упорство португальцев в действительности вполне оправданно.

А что если то же самое произойдет и с безумным планом Колона? Только его путь, оказавшись короче, позволит быстрее доставить в Европу богатства Востока. И его план обогатит не крохотную и слабую Португалию, а в конечном счете приведет к распространению христианства во всем мире!

Поэтому теперь, вместо того чтобы размышлять, как затянуть проверку дела Колона и ждать, пока желания монархов определятся, Талавера, сидя в своем аскетически обставленном кабинете, пытался придумать, как ускорить решение вопроса. Конечно, он не мог, после всех этих лет расследования и в отсутствие каких-либо новых доводов, внезапно объявить, что комитет принял решение в пользу Колона. Мальдонадо и его сторонники обратятся с протестом непосредственно к приближенным короля, и тогда начнется борьба между двумя монархами. В таком открытом столкновении королева почти наверняка проиграет, потому что дворяне поддерживали ее в значительной степени за ее “мужской ум”. Если она не поддержит в этом вопросе короля, это подорвет сложившееся мнение. Таким образом, открытая поддержка Колона приведет к расколу и, возможно, к провалу экспедиции.

Нет, подумал Талавера, я никоим образом не могу поддержать Колона. Тогда что же я могу сделать?

Я могу отпустить его. Я могу закончить процесс, и не мешать ему, если он захочет отправиться к другому королю, к другому двору. Талавера был хорошо осведомлен, что друзья Колона уже осторожно наводили справки при дворах французского и английского королей. А португальцы, найдя, наконец, путь к востоку вокруг Африки, теперь могли бы позволить себе снарядить небольшую исследовательскую экспедицию на запад. Успехи португальцев в торговле с Востоком, несомненно, вызовут зависть у других королей. Колон вполне может добиться успеха у одного из них. Таким образом, как бы там ни было, я должен немедленно закончить его проверку.

Но неужели нет способа закончить проверку и обернуть ее исход в пользу сторонников Колона?

Еще не до конца продумав свой план, Талавера послал королеве записку с просьбой о тайной аудиенции по делу Колона.

Конец)

Ты можешь попробовать еще раз. Начать все заново

Глава 9

Прощание

Кристофоро стоял на корме, наблюдая за тем, как матросы готовят каравеллу к отплытию. Ему безумно хотелось спуститься со своего наблюдательного пункта и вместе с матросами ставить паруса, таскать на борт последние, самые свежие съестные припасы, дать работу рукам, ногам, всему телу, чтобы стать частью экипажа, частью живого организма корабля.

Но теперь у него другая роль. Господь избрал его, чтобы вести за собой других, и вполне естественно, что капитан судна, да к тому же еще командующий экспедицией, остается наверху, недосягаемый для матросов, как сам Христос остается недосягаемым для церкви, которую он возглавляет.

Кристофоро знал, что люди, собравшиеся на берегу и на холмах, спускающихся к морю, пришли сюда не для того, чтобы подбодрить человека, отправляющегося выполнять свою высокую миссию. Они собрались здесь потому, что Мартин Пинсон, их любимец, их герой, набрал команду из их сыновей и братьев, дядьев и кузенов, а также друзей, чтобы отправиться в такое отважное плавание к неведомым берегам, что оно казалось сущим безумием. Или, наоборот, оно было столь безумным, что казалось отважным? И именно Пинсону они доверяли; только он, в любых обстоятельствах, сможет вернуть им их мужчин. Что им этот Кристобаль Колон? Просто придворный, который втерся в доверие монархов и стал командующим по королевскому указу, а не благодаря искусству мореплавателя. Они ничего не знали о том, как в детстве Кристофоро проводил долгие часы в генуэзских доках. Они ничего не знали о его путешествиях. О том, чему он так долго и упорно учился. О его планах и мечтах. И, что самое главное, они не имели ни малейшего представления о том, что Бог говорил с ним на берегу в Португалии, не так уж намного миль к западу от Палоса. Они и не догадывались, что само это путешествие – уже чудо и что оно никогда не состоялось бы, если бы не Божье благоволение, а потому оно не может закончиться неудачей.

Все было готово. Предотъездная суета стихла, сменившись усталостью, затем ожиданием. Теперь все взоры устремились к Колону.

Смотрите на меня, думал Кристофоро. Когда я подниму руку, я изменю мир. Несмотря на все ваши труды, никто из вас не сможет сделать этого.

Он сжал руку в кулак и поднял ее высоко над головой. Все радостно закричали, когда матросы отдали швартовы и каравеллы плавно отошли от берега.

Пора и нам прощаться..

Идем скорее!!

Все кончено..